Крушение
Шрифт:
Сталин поморщился, перебив его:
— На кого злишься?
Жуков помедлил, соображая, как ответить.
— На себя, — сказал он помимо воли, — На то, что в такой горячке невозможно что–то решительно предпринять, значительно улучшить.
— На меня злиться не надо, — продолжал свое Сталин, и лицо его стало мрачным.
Наступило тягостное молчание. Василевскии, человек чувствительной и мягкой души, улыбнулся Сталину, как бы подбадривая его. Жуков наклонил голову.
Выдержав паузу, Сталин
— Что нужно для продолжения операции и для того, чтобы ликвидировать немецкий коридор?
Жуков приподнял насупленные брови. Слова были обращены к нему. И он доложил, что для этого нужны минимум одна армия, полнокровный танковый корпус, две–три танковые бригады, 400 стволов артиллерии и дополнительно не менее одной воздушной армии.
Василевский поддержал его расчет.
Сталин достал свою карту с расположением резервов Верховного Главнокомандования и минут десять рассматривал ее.
Тем временем Василевский и Жуков отошли подальше, в угол кабинета, и очень тихо разговаривали между собою о том, что надо искать какое–то иное решение сталинградской проблемы.
— А какое иное решение? — подняв голову, спросил Сталин.
Его вопрос был неожиданным. Никогда не думалось, что у Сталина такой обостренный слух. «Как у профессионального скрипача», — подумал Жуков.
Оба — Василевский и Жуков — подошли к столу.
Сталин сказал:
— Вот что: поезжайте в генштаб и подумайте, что надо предпринять в районе Сталинграда, откуда и какие войска можно перебросить для усиления Сталинградской группировки, а заодно и подумайте о Кавказском фронте. Завтра в 9 часов вечера мы соберемся здесь и обсудим ваши соображения.
На другой день Сталин принял их в 22 часа.
Поздоровавшись за руку, Сталин заговорил хмурясь:
— Дельцы! Советский народ сотнями тысяч отдает свою жизнь в борьбе с фашистами, а Черчилль торгуется из–за десятка «харрикейнов», а их «харрикейны» — дерьмо. Наши летчики не любят эту машину… Ну, что надумали? Кто будет докладывать?
— Кому прикажете, — ответил Василевский. — Мнение у нас с товарищем Жуковым одно.
Сталин начал рассматривать карту.
— А что это за стрелы?
— Это направление ударов фронтов, — ответил Александр Михайлович Василевский.
— А что это за Юго—Западный фронт?
— Этот фронт нужно создать заново, — доложил Жуков. — Юго—Западный фронт будет наносить главный удар по глубоким тылам. Навстречу ему нанесет вспомогательный удар Сталинградский фронт. Донской фронт будет наступать в излучине Дона, нанося также вспомогательные удары во взаимодействии с другими фронтами.
Сталин тяжело вздохнул.
— Сейчас у нас не хватит сил для такой большой операции.
— Мы подсчитали, — убежденно сказал Василевский, — через сорок пять суток мы сможем обеспечить
Сталин походил по кабинету. Подойдя к столу, полистал календарь, снова прошелся и, наконец, сказал:
— Ваша идея заслуживает внимания. Вернемся еще, товарищи, к этому вопросу, а сейчас главное это удержать Сталинград.
Подошел Поскребышев и вполголоса сообщил:
— Еременко просит разрешения доложить.
Сталин подошел к телефону и сказал: «Да». Переговорив, повесил трубку и хмуро объявил:
— Противник подтягивает к городу танковые части. Надо ждать завтра нового удара. — Затем, обратившись к Василевскому, сказал: — Прикажите немедля передать 13–ю дивизию Родимцева в распоряжение Еременко и посмотрите, что еще можно туда двинуть.
Прощаясь опять же за руку, Сталин предупредил:
— То, что мы с вами здесь обсуждали, кроме нас троих, никто не должен знать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В лихорадке сражений, в огорчениях и тревогах жил и командующий Еременко. Теперь на его плечи взвалили два, правда со своими штабами, фронта Юго—Восточный и Сталинградский. Мера эта была временная, и, наверное, будет прислан на один из фронтов кто–то другой. Пока же командующим обоими фронтами оставался в одном лице он, Еременко. И то, что поручили командовать фронтами не кому–то другому, а именно ему, вдвойне заботило Андрея Ивановича.
…Была поздняя ночь. Тревожащие звонки пока не раздавались в блиндаже командующего. Мозг и нервы отдыхали. Спать не хотелось. В голову лезли разорванные мысли, уходили одни, приходили другие, ни на чем подолгу не задерживаясь. С утра начнется сражение, и опять звонки, опять тревога. Он вдруг представил себя в положении ломовой лошади, на которую взвалили груз. Груз непомерно тяжелый, а надо выдержать. И пусть висит на нем этот груз, пусть душит хомут, — все равно надо выдержать, такова судьба…
Ощущение времени в блиндаже, освещенном искусственным светом, терялось. Командующий и не заметил, как уже наступило утро. Он повесил на грудь огромный бинокль и, опираясь на палку, так как беспокоила рана ноги, медленно и устало зашагал наружу.
Осторожно и тихо, боясь поскользнуться на мокрых от росы ступеньках, командующий поднимался на крышу. Простым глазом разглядеть улицы и площади было почти невозможно в этот час. С реки на город наползал туман. А может, это дымы, может, опять что–то горит как раньше нефть? Поспешно вскинув бинокль, он увидел лениво стелющийся туман, а город лежал в развалинах, как уставший воин. Немного погодя послышались одиночные взрывы, часом позже они слились в сплошной гул.