Крушение

Соколов Василий Дмитриевич

И только сейчас Костров почувствовал себя страшно ослабевшим. Все в нем было свое и вроде не свое. Дрожали губы, дрожали колени. Почему–то тошнило. «Я же со вчерашнего дня в рот крошки хлеба не брал», — подумалось, и Костров, шатаясь от слабости, привалился грудью к стенке. Костров заметил, что дрались они не в самой траншее — там было бы слишком тесно, — а на площадке возле полуразрушенного блиндажа. Алексей достал из кармана завалявшийся сухарь, хотел откусить, но увидел на поднесенной ко рту руке, между пальцами, кровь, она запеклась, хотя местами была еще влажная. Ему стало дурно, почти омерзительно. Тошнота подступила к горлу, так и держала. Он пытался вытереть пальцы травою

насухо, — кровь не пропадала, виднелась под ногтями и в прожилках кожи. Чужая была кровь или своя — безразлично. Отвращение не проходило. И есть расхотелось. Это было странно. Ведь со вчерашнего дня ничего не ел. Подумал, чем бы заняться. Идти сейчас к высоте, где (судя по все реже доносящимся звукам) доканчивался бой, у него не было сил.

Он почувствовал, что в животе ломило и стояла какая–то тупая боль. И еще ощущалась тяжесть. Будто там, в животе, застрял снаряд. Алексей испугался, начал гладить, мять живот, пытаясь нащупать эту боль, этот «снаряд». Боль не унималась. Его даже прошиб пот. «Чудно, какой может быть снаряд. Откуда он?» — устало усмехнулся Костров.

Он ощутил на лице освежающую прохладу, льющуюся откуда–то сверху, и запрокинул голову. Небо с западного края заволокло хмарью, одинокая туча, оторвавшись от общего массива облаков, плыла сюда и уже провисла над высотой. Начался дождь, стеною прошелся над землей, прибивая пыль. Алексей удивленно обрадовался дождю, почувствовал сухоту в горле, подставлял раскрытый рот, ловя капли и остро чувствуя, как пахуч степной дождь. А может, это травы запахли. Они особенно свежо пахнут во время ненастья или при дожде.

И ему захотелось пить. Будто он только что перенес какую–то страшную болезнь, и вот поправился, и чувствует себя бодро, совсем здоровым. «Но живот все–таки побаливает. Правда, ломить стало меньше», — подумал он. У него распалилась жажда. Он не переставал ловить открытым ртом капли.

— Хорошо–то как! — подумал он вслух и невольно покосился вниз.

На песке лежал убитый немец, бледный, ни кровинки на лице. О прежнем, живом напоминали только волосы, шевелившиеся от ударов капель дождя. Лицо стало мокрым, казалось, немец плакал. И эти кажущиеся слезы тоже говорили о живом, хотя немец и был мертв.

Вид только что убитого им немца сейчас вызвал в душе Кострова жалость. Эта мысль пришла помимо воли, сама собой, и хотя упорно не хотелось так думать именно о нем, о враге, потому что не убей его, Костров сам бы, наверное, лишился жизни и вот так лежал бы…

Он сел на земляной выступ траншеи, обхватил руками колени, мрачно думал:

«И вот этот немец с мальчишеской стрижкой хотел убить меня… Не просто так, ради потехи… Нет же! Погнали бестию, чтобы убивать… Значит, не мне, Кострову, жить на своей же земле, а ему, оккупанту, властвовать, править миром?.. Нет, Россия не для пришельцев. Все тут и сгинут!» — Костров яростно потряс кулаками.

Он снова взглянул на немца: огромная синяя муха ползла по лицу. Волосы уже не шевелились, хотя капли не переставали ударять по голове. И волосы и одежда стали мокрыми, и мало–помалу песок возле трупа, черневший от крови, становился янтарно–чистым.

Поутру, изморенный усталостью, не в силах идти, Алексей Костров прилег на потеплевшую землю и сразу заснул. Спал он до той поры, пока кто–то не стал тормошить его, затем перевернул на спину и сдавил запястье руки, щупая пульс.

— Отвяжись! Чего пристал! — бурчал спросонья Костров, отталкиваясь локтем. И услышал над головой голос: над ним, склонясь, стоял комиссар Гребенников.

— Что с тобой, Костров? Как мертвый лежишь?

— Живой я… Что со мной сделается?.. — немного погодя еще вялым со сна голосом проговорил

капитан.

— А я-то думал… Аж перепугал…

Костров потер вспотевший лоб и добавил:

— Какой–то странный и жуткий сон привиделся.

Гребенников не спросил, какой именно был сон, только смерил настороженным взглядом Кострова, усмехнулся чему–то про себя и спросил совсем о другом:

— Как это вы схлестнулись? Здорово ты его… Порусски.

— Кого? — не понял Костров.

— Ну этого… фашиста, — кивнул Иван Мартынович на убитого.

— Как мог, товарищ комиссар.

— А синяк–то набит немцем или во сне кто разукрасил?

— Где, какой синяк?

— Вон под глазом. На, поглядись, — Гребенников полез во внутренний карман, подал маленькое круглое зеркальце.

Посмотрев на себя, Костров сказал запросто:

— Без увечий бой не обходится. Пустяки.

— Оно так… Но и жизни мог лишиться.

— Не дался бы. Корень, его хоть гни, хоть ломай, не поддается.

Гребенников подивился убежденности Кострова и сощурил глаза:

— Сон–то в руку?

— Такие сны, товарищ комиссар, раз в жизни видятся, и то не каждому. — Повременил и начал вспоминать: — Вижу себя… Вроде стою лицом на запад… Гляжу: мрачно кругом… И на западе солнце вроде напоролось на горизонт, как на лезвие огромного ножа, и стало расползаться кровавым пятном… Даже не расползаться, а течь кровью… И гореть начала эта кровь… Прямо пылает… И кто–то как закричит оттуда, из кровавого пекла, нечеловечьим голосом. Окаменел я, ногой не двину. А крик все громче, будто небо раскалывается… Вглядываюсь: а кровь пожаром запылала, на меня надвигается… Я повернулся лицом на восток и — побежал. Бегу, а сзади меня земля обрывается, огромными кусками в пропасть летит. Это я не вижу, а телом вроде ощущаю… Вот–вот подо мной все к чертям обломится, и — конец… Вдруг вижу мать надо мной появилась, летит над головой, и слезы из ее глаз как градом бьют. Я хочу ее взять за руку, а она не дается. Только град из ее глаз бьет по мне. Аж больно стало. Меня тут злость взяла, я встал и увидел, как из–за гряды гор поднялось солнце. Новое солнце. И только я остановился… как тут же земля сзади меня прекратила обрываться. Тогда я снова повернулся лицом на запад и… проснулся — кто–то растолкал меня.

— Ты даже во сне партийно мыслишь, — проговорил Гребенников и расхохотался.

— Как так? — не понял Костров.

— Снам не всегда можно верить, — уже серьезно продолжал Иван Мартынович. — А этот сон просто в руку… Кстати, не пора тебе в партию вступить?

— Мне? — искренне удивился Костров. — А под силу ли это?.. Ведь коммунист — ведущий всю жизнь. Я так понимаю. — Алексей посмотрел на комиссара пристально и, казалось, так долго, что от напряжения, а может, и от волнения задрожали ресницы.

— Верно понимаешь. И кому, как не тебе, быть в партии!.. По всем статьям достоин… Даже твой сон — отражение тебя самого и всех… На своем горбу испытали мы войну, от самой границы топаем, не бежали, правда, а огрызались, с тяжкими боями сдавали рубежи. Сколько раз ты ранен?

— Дважды, к тому же контузия…

— Ну, вот это твои рекомендации в партию. А что касается боев, то чувствую: скоро так двинем, что фашисты очертя голову покатятся. Мы действительно накрепко встали у стен Сталинграда. — Гребенников, сидя рядом с Костровым, обхватил руками колени, примолк, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: — Они хотели затмить и утопить в крови наше солнце. А оно не подвластно ни тучам, ни варварам… Больше того, солнце плавит тучи, превращая их в капли дождя, свет его лучей дает жизнь людям, растениям, всему живому миру, чтобы бороться. Бороться со смертью ради жизни…