Крутая волна
Шрифт:
— Ах, папа, тебе этого не понять.
Возможно, он чего-то и не понимает. Его глубоко обижало упорное нежелание дочери объяснить, в чем же все-таки дело. Впрочем, он не особенно и настаивал на таком объяснении, смутно догадываясь, что причиной всему явился поступок Павла. В конце концов, если даже Ирина останется здесь, у него нет никакой уверенности в том, что она задержится надолго. К Петрограду опять идут войска Керенского. Да и в самом городе неспокойно. Неизвестно, что будет завтра. Может быть, завтра начнутся еще более непонят ные события, и трудно предугадать, во что они выльются. «Мы живем на пороховой бочке, взрыв может последовать в любую минуту, — думал профессор. — На Урале ей будет спокойнее. Там, в центре России, нет ни фронтов, ни перестрелок по ночам, туда, надо надеяться, не дойдут и немцы. Шумов — человек надежный, к Ирине он относится заботливо, надо полагать, сбережет ее. Не вечно же будет продолжаться эта кутерьма? Поживет там Ирина месяц — другой, все успокоится здесь, можно будет возвращаться… Конечно, эта ее поездка связана с известными хлопотами и каким-то риском. Но там риск меньше. И Шумов будет оберегать ее…»
К Шумову профессор проникся таким уважением, что не боялся ему доверить даже судьбу собственной дочери. Вообще Шумов был для Александра Владимировича открытием. Не потому, что он так резко отличался от его постоянных пациентов. Они люди в прошлом состоятельные, но в большинстве своем заурядные. Шумов менее образован, даже несколько грубоват, мужицкое в нем никуда не спрячешь. Однако он незауряден и благороден. У него твердые убеждения и принципы, инстинктивная чуткость к людям, а главное, та природная доброта, которая в русском мужике так удивительно сохраняется, несмотря на жестокость условий существования.
Разговаривая с Шумовым, профессор все больше и больше убеждался в том, что к власти в России пришли не дикари, как об этом говорили в кругу его знакомых, а люди, знающие, куда и зачем они идут. Александр Владимирович, поглощенный своими медицинскими делами, был всегда далек от политики. Его либеральные суждения скорее были данью моде, чем убеждением. Он и сейчас не особенно старался вникать в смысл происходящих событий. Однако он вдруг сделал для себя, казалось бы, простое, но удивительное открытие: интересы этих людей, делающих новую, пусть еще не понятно какую, но все-таки новую жизнь, и его собственные интересы совпадали в главном — в заботе о человеке.
Он, профессор, всю свою жизнь посвятил тому, чтобы исцелять людей от физических недугов. За долгие годы работы он видел, что многих болезней можно было бы избежать, если бы люди лучше питались, одевались, не жили в таких антисанитарных условиях, так скученно и нелепо, если бы они были более образованны. И профессор видел пути избавления людей от физических недугов не только в лечении, но и в образовании людей, в ознакомлении их хотя бы с элементарными правилами человеческого общежития. Он не раз выступал перед рабочими с лекциями о вреде курения и алкоголя, о правилах бытовой санитарии. И с огорчением замечал, что его слушали вежливо, но не очень внимательно, с какой-то снисходительной насмешливостью.
И только теперь он начал догадываться о причинах этой снисходительной насмешливости. Сами рабочие лучше его понимали, что плохие условия существования — не их собственные пороки, а социальные пороки общественного устройства. И вот эти люди, вроде Шумова, преобразуют общество именно для того, чтобы избавить его от пороков. И если он, профессор Глазов, боролся со следствиями недугов, то эти люди хотят искоренить их причины.
Он плохо разбирался в происходящих событиях, совсем не разбирался в учении большевиков, но уже одного того, что он понял вот эту их глав ную заботу, было вполне достаточно, чтобы он йе только не стал врагом большевиков, а начал помогать им. Многие знакомые отвернулись от него, открыто осуждали его за то, что он пошел работать в советскую клинику и вообще «снюхался с Совдепией».. Это было особенно тяжело. Он легче переносил неудобства утренней трамвайной толкотни, чем изоляцию от прежнего круга знакомых.
Он понимал, что Шумов — человек не его круга. В то же время матрос был чем-то привлекателен, профессора почти подсознательно тянуло к нему. Александр Владимирович даже пожалел, что придется выписать матроса, месяц — другой его можно подержать в клинике. Однако профессор Гринберг был действительно прав: Шумову надо немедленно менять климат. И Урал — самое подходящее место для его легких.
А Ирина… Теперь профессору было ясно, что сына он потерял, если и не навсегда, то надолго. Им с женой сейчас особенно необходимо, чтобы Ирина была здесь. Но Александр Владимирович считал, что он трезво оценил все обстоятельства и отправляет дочь только для того, чтобы сохранить ее.
Если бы он знал, как он был наивен!
Поезда ходили не по расписанию, были переполнены до отказа. Люди ехали на крышах, на подножках, на буферах — с детьми, с мешками, с сундуками. За каждое место — целый бой. Ругань, драки, озлобленные, измученные лица. И над всем этим — тяжкий вздох с верхней полки:
— Господи, да за что же нам наказание такое!
Ирине удалось устроить Шумова у окна, но открывать его не дают. А в вагоне накурено, духота— дохнуть нечем.
— Вы не могли бы поменьше курить, — попросила Ирина сидящего в проходе между лавками рыжего мужика.
— Потерпишь, невелика цаца! — злобно огрызнулся мужик.
— Вот товарищ в грудь раненный, ему дым вреден, — как можно мягче объяснила Ирина, хотя едва сдерживала гнев.
— И он не сдохнет, чать, не дите.
— Тут и дети…
— А, поди ты…
Поезд вдруг резко затормозил, вагон вздрогнул, сверху прямо на головы посыпались какие-то узлы, коробки, кто-то истерично закричал:
— А, будь ты проклят… И опять — отборная ругань.
Поезд стоял долго, почему — г никто не знал. Одни говорили, что кончился уголь и надо идти рубить дрова, другие — что где-то впереди разобраны рельсы, надо чинить дорогу. Оказалось, ни то, ни другое: просто ждали встречного поезда, ибо участок — однопутка. Встречный поезд протащился медленно, он тоже весь был облеплен людьми. Они что-то кричали, но голосов не было слышно, только раскрытые рты с желтыми, гнилыми зубами, Рыжий мужик недоуменно спрашивал:
— Энти-то куды бегут? Чать, мы-то от войны… А оне куды ж? Ф
— На кудыкину гору, — ответили ему насмешливо.
Наконец поезд тронулся, набрал скорость, без остановки прошел одну станцию, другую, а на третьей застрял надолго. Паровоз от состава отцепили, он куда-то ушел, поговаривали, что этот состав дальше не пойдет. Кто-то сказал, что на станции есть кипяток. Ирина пошла искать его.
На улице стоял лютый мороз, деревья возле вокзала все были в куржаке, люди кутались во что попало. На платформе — толкучка, продавали и меняли на вещи отварную картошку и квашеную капусту. Капустой торговала неопрятная рябая баба, она долго разглядывала предложенное Ириной золотое кольцо, попробовала на зуб, даже понюхала, наконец убежденно и категорично сказала: