Крутая волна
Шрифт:
— Да, такой фурор…
— А что это такое — хурор? — переиначила незнакомое слово Нюрка.
— Не хурор, а фурор. Это значит, ну, переполох, что ли.
— Ага, понятно. Ты вот что, научи — ко и меня говорить по — вашему, по — городскому.
— А зачем тебе?
— Дак ведь мне теперь опять взамуж идти надо, а в деревне мужиков-то моей ровни совсем не осталось. Поеду в Челябу, там-то, поди, хоть какой-нибудь сыщется и для меня.
Нюрка оказалась ужасно любопытной, Ирина едва успевала отвечать на ее бесчисленные вопросы.
— А бани в городе есть? Еще сказывают, будто там кони железные по улицам ходят. И сена им не надо.
Ирину поражала ее наивность. Иногда Нюрка грустно повторяла:
— Вот ведь проживешь век, а так и не узнаешь, что на белом свете деется.
Вообще она быйа веселая и даже остроумная.
К Петру она относилась двояко.
— Учена голова! — нередко восторгалась им Нюрка. — Каки токо земли не повидал, чо токо не знает!
Но иногда и одергивала его:
— И чо ты талдычишь бесперечь: «Я да я!» Хаки твои заслуги? Тятя-то вон не менее тебя пережил.
Правда, так было не часто, Нюрка относилась к Петру заботливо.
— Вот я тебе медку принесла, сейчас молочком разведу, да и горлышку твоему полег- шает.
Чем только она не поила его: и настоями трав, и отварами, и топленым молоком с гусиным салом и еще бог знает чем, отвергая все лекарства, привезенные Ириной.
Однажды, посмотрев в окно, Нюрка всплеснула руками и испуганно сказала:
— Ой, что будет! Акулька припожаловала!
Ирина заметила, как при этом восклицании
Петр вздрогнул и побледнел.
— Что с вами? — встревоженно спросила Ирина, полагая, что у него опять обострилась болезнь.
Нюрка оттащила ее в куть и зашептала:
— Это баба его, она к Ваське Клюеву от него сбежала. Дак ты от нее подальше держись, кто знает, что у нее на уме.
— При чем тут я?
Дак, поди, и она думает, что ты Петрова баба. Молва така по деревне пущена. А молва, как сухи дрова, горит быстро.
Вошла румяная красивая женщина, хорошо одетая, во все новое, может, быть специально нарядившаяся для такого случая. Плотно прикрыв за собой диерь, она тихо сказала:
— Здравствуйте. — И, помолчав, обратилась к Петру: —С возвращением вас, Петр Гордеич. Прослышала я, больной вы шибко, дак вот зашла попроведать. Не осудите уж…
— Проходи, садись, — глухим голосом пригласил Петр.
Прежде чем пройти в передний угол, Акулина развязала и стянула с головы пуховый платок, на грудь ее упала толстая тугая коса. Закинув ее за плечо, Акулина проплыла мимо Петра, села на лавку, сложила руки на коленях.
— Что-то вроде бы холодновато у нас, — сказала Нюрка и зябко повела плечами. — Дак пойдем, Арина, дровишек напилим да печку истопим. — Нюрка подмигнула Ирине.
Накинув ватник, Нюрка выскочила за дверь. Ирина тоже начала одеваться. И все время, пока она одевалась, Акулина не спускала с нее красивых зеленых глаз. В ее взгляде перемешалось все: любопытство, ревность, грусть, презрение…
Нюрка сидела на крыльце.
— А чо ей от него надо? А он тоже хорош! Я бы на его месте за версту ее к себе не подпустила. Вон как она его осрамила…
Она торопливо рассказала Ирине о том, как Акулька без Петра сначала просто спуталась с Васькой, а потом и вовсе ушла к нему.
— Вон как разъелась на Васькиных-то хлебах! Небось умасливает теперь Петра за свою прежню вину. — Нюрка невольно окинула быстрым взглядом Ирину, приметила даже одеждой не скрытую худобу ее, поняла всю невыгоду сравнения ее с Акулиной, но, желая отыскать в Ирине хотя бы какое-нибудь превосходство и не найдя его, упавшим вдруг голосом сказала: —А с лица- то ты куды белее.
Ирина уже знала, что деревенские девки почему-то особенно ценят бледность, должно быть признают ее за благородство, и потому, изощряясь в применении разных трав, чтобы погасить здоровый румянец своих щек, иногда выбеливают их до мертвецкой синевы.
— Дак пойдем попилим дровишек-то, а то околеем тут, — предложила Нюрка.
С грехом пополам отпилили от лесины ’ одно полено, и Нюрка бросила пилу:
— А ну тебя, с тобой пилить — одно мучение! — Уселась на лесину, подоткнула платок и спросила: — Об чем бы им так долго говорить? — Подумав, сама же ответила: — А может, и есть об чем. Чужая жисть — потемки. А они все-таки мужем и женой приходились… Вон ведь как вырядилась, ровно на смотрины. Видела, какие на ей пимы? Как снег белы, да с красным пятныпь ком еще. Казански пимы-то, шибко баские…
Во двор заглянул Егор Шумов:
— Чего это вы тут сидите?
— Акулька там пришла. Хоть бы ты ее, тятя, шуганул отсюдова. Чего она ходит? Такого заведенья у нас нету, чтобы ветренок привечать.
— Это не твоего ума дело. — Егор сел на козлы, вынул кисет, стал сворачивать цигарку. При- курий*, посмотрел на Ирину и спросил: — Как вам тут живется?
— Спасибо, хорошо. Вот только Петр Гордеевич плохо поправляется.
— Да, шибко его повредили. Сказывал, родитель ваш пулю-то у него из груди вынимал.
— Да.
— Видать, большой умелец в этом деле.
— Он профессор медицины.
— Вон как! А вы, стало быть, профессорская дочь. Что же вас заставило пойти на фронт?
— Это длинная история, — уклонилась от пояснения Ирина.
— Ну, не хотите — не говорите. Только я вас вот об чем оросить пришел: нонче вечером сход собирается, Петро там выступит, хотелось бы и вас послушать. У нас тут грамотных людей кот наплакал.
— Ну какой я оратор? Да и о чем я могу рассказать?