Крутая волна
Шрифт:
— Наверное, она и вправду хорошая. Только рассказывать вы не умеете.
— Уж как умею. — Теперь обиделся он.
Посмотрев в его насупленное лицо, Наталья рассмеялась:
— Вы сейчас похожи на дрессированного льва. — И тут же грустно заметила: — У меня мама в цирке работала. Акробаткой.
— А где она сейчас?
— Умерла. Два года назад. На репетиции она сорвалась с трапеции, упала и отбила себе почки. Всего один месяц после этого жила. Раньше я тоже хотела стать акробаткой.
— А теперь? Теперь кем?
— Не знаю. Наверное, врачом. А вы? Так и будете всю жизнь моряком?
— Это как выйдет. Мне учиться хочется. Все равно на кого, только учиться. Вы вот, наверное, одних лет со мной, а знаете много.
— Ну какие у меня знания? Я и гимназию бросила. Из-за мамы. Мы с ней все время по гастролям ездили, где там было учиться?
— А отец?
— Он в то время в ссылке был.
«Вот и у меня отец на каторге был, выходит, мы вроде бы и тут ровня», — подумал Гордей. И ему вдруг захотелось сказать Наталье что-нибудь хорошее, ободряющее и значительное, но ничего подходящего на ум не приходило, в голове вертелись какие-то привычные, малозначащие слова. Он так и не успел ничего сказать. Из-за угла вышел минный офицер Поликарпов, возле которого, уцепившись за его локоть, семенила маленькая, нарядно одетая женщина под большой широкополой шляпой с пером. Рядом с длинным и тонким офицером она была похожа на опенок, прилипший к стволу дерева.
Гордей встал, вытянулся. Поликарпов небрежно козырнул, потом вгляделся в лицо матроса, остановился и спросил:
— Шумов, ты что тут делаешь?
— Сижу, вашскородь, то есть стою, — замялся Гордей, не зная, что сказать еще.
Наталья рассмеялась, Поликарпов нахмурился, хотел что-то сказать, но Наталья опередила его:
— Наверное, то же, что и вы.
Теперь засмеялась спутница офицера, смех ее был такой же мелкий, как и шажки.
— Они правы, идемте. — Женщина потянула Поликарпова за рукав.
— Какой сердитый, — сказала Наталья, когда они отошли. — Служить трудно?
— Всяко бывает.
Они опять помолчали. Потом Наталья вдруг насторожилась, поглядела в одну, другую сторону улицы и помахала рукой так, будто протирала стекло в окне. Тотчас дверь подъезда, где она жила, тихо отворилась, из нее выскользнул высокий светловолосый парень и быстро зашагал в сторону гавани. За ним вышел сутулый мужчина в кепке и пошел в другую сторону. Он шел тяжело, согнувшись, будто шагал за плугом; проходя мимо Гордея и Натальи, даже не поднял головы, только покосился на них из-под кепки и что-то пробурчал. Затем из подъезда вывалились еще двое, они пошли вместе, в обнимку, нестройно запели какую-то песню по — эстонски.
— Идемте, — сказала Наталья и поднялась.
Иван Тимофеевич ждал их в той же комнате, он весело подмигнул Наталье и, когда та вышла, плотно прикрыв за собой дверь, сказал:
— Вот тебе посылочка, спрячь подальше.
Гордей взял у него из рук пачку листков, свернул трубочкой и сунул в карман. Но Иван Тимофеевич запротестовал:
— Нет, так, брат, не годится. Дай-ка сюда.
Гордей вынул сверток и отдал обратно.
— Разувайся. Садись вот сюда и разувайся.
Гордей сел на краешек дивана, снял ботинок. Иван Тимофеевич взял ботинок, оглядел со всех сторон, потом подцепил ногтем стельку и вынул ее. Отделив от пачки половину листков, аккуратно согнул их втрое, примерил, сунул в ботинок и прикрыл стелькой.
— Давай второй.
То же самое проделал и со вторым ботинком.
— Теперь надевай. Так-то будет надежнее. Не жмут? Вот и хорошо. Николаю передай, что это на всех. Пусть на каждый корабль даст по три- четыре листовки. Ну, пойдем провожу.
Он первым вышел на. улицу, постоял и, выдернув Гордея из подъезда, сказал:
— Давай быстро. Не туда, вон там, на площади, смешаешься с людьми.
Гордей быстро пошел по улице. Она была пустынна, только впереди, шагах в полутораста шел фонарщик с лестницей на плече. Уже стемнело, и фонарщик развешивал в тусклом воздухе мутно — желтые огни.
Только теперь Гордей сообразил, зачем его посылал Заикин. Ощущая под ногами мягкое похрустывание бумаги, он думал: «В этих листках что-нибудь запретное. Вот тебе и посылочка!» Он слышал, что среди матросов стали появляться запретные листки, в которых пишут против царя, но ни разу Гордею такие листки не попадались, и ему сейчас захотелось узнать, что в них. Не доходя до площади, он свернул под темную арку и прислушался. Арка вела в маленький каменный дворик, посреди дворика лежало желтое пятно света, упавшее из окна. За занавеской окна маячили тени, но было тихо.
Гордей расшнуровал левый ботинок, снял его, поднял стельку и вытянул сверток. Развернув его, он долго не мог ничего разглядеть в темноте, подвинулся к падавшему из окна свету и прочел: «К организованным матросам и солдатам». Дальше было напечатано мелким шрифтом, он поднес листок ближе к глазам, но в это время в доме звякнула щеколда, в сенях послышались шаги, кто-то споткнулся и выругался:
— А, черт, темнотища!
Гордей, подхватив ботинок, снова метнулся под арку и прижался к ее холодной выгнутой стене. Он так и не успел надеть ботинок, держал его в руке, когда мимо него, тяжело топая сапогами, под гулкой аркой торопливо прошел человек. На улице его шаги стали глуше и вскоре стихли. Гордей сунул сверток под стельку, натянул ботинок, зашнуровал его и неторопливо вышел из-под арки на улицу. И тут же лицом к лицу столкнулся с Поликарповым.
— Опять ты? — удивился офицер.
— Так точно, вашскородь! Виноват.
— Проводил свою красавицу? — мягко спросил Поликарпов. — А у тебя, Шумов, губа не Дура.
Он пошел рядом с Гордеем и, заглядывая ему в лицо, говорил:
— Выходит, мы с тобой на одном курсе маневрируем. Моя приятельница тоже на этой улице живет. Вы давно знакомы?
— Всего второй раз вижу. В парке познакомились, — соврал Гордей.
Они вышли на площадь, толпа подхватила их и понесла к гавани. Поликарпов двигался в этой толпе быстро и гибко, как ящерица, тонкий голосок его звучал все более таинственно:
— Давай, Шумов, и мы с тобой станем прия телями, Я, знаешь ли, хотя и офицерского звания, а человек простой.
Гордей вспомнил предупреждение Заикина и насторожился: «Уж не выследил ли он, как я читал?»
А Поликарпов все сЫпал и сыпал словами, речь его была похожа на нудный осенний дождь, хотелось даже куда-нибудь укрыться от нее.
— Война, как ничто другое, сближает людей, все мы одинаковы перед лицом смерти, она не признает ни чинов, ни званий. И время сейчас такое, что кастовые различия между людьми стираются, грядут новые дни и новые порядки, утверждающие всеобщее равенство и братство.