Крутая волна
Шрифт:
— О чем поешь? — спрашивает Колчанов.
Давлятчин вскакивает, испуганно вращает белками и молчит.
— О чем песня? — повторяет офицер более мягко.
— Мал — мало то, мал — мало се, — неопределенно отвечает матрос и опять испуганно добавляет: — Виноват, васькородие!
Откуда-то вывернулся Карев, вытянулся в струнку, то смотрит подозрительно на матроса, то в сторону офицера осторожно адресует выжидающие, полные готовности взгляды. В этих взглядах, в позе унтер — офицера есть что-то собачье.
— Хорошо поет Давлятчин, — говорит Колчанов и идет дальше. Карев следует за ним на почтительном расстоянии и, вытягивая шею, говорит в затылок:
— Он хотя и татарин, а матрос справный, послушливый, не то что которые другие, вроде Шумова.
— А что Шумов?
— Так што, вашскородь, разговоры смутливые ведет. Давеча вот сказку матросам рассказывал.
— Сказку? Какую же?
— Про вора какого-то, Прометеем зовут. Будто спер он у бога огонь да подарил его людям. А бог рассердился да послал к его брату бабу со всякими болезнями, заразную значит, вроде портовой Грушки. От этой, дескать, бабы, забыл, как ее зовут, вашскородь, все болезни и беды пошли.
Выходит, через нее бог эти болезни на людей напустил. Бог-то!
— Это старая сказка, Карев. Она и в книжках описана, — сказал Колчанов.
— В запрещенных?
— Нет, не в запрещенных.
— Как же это, вашскородь? — растерянно спросил Карев. — Может, Шумов от себя что прибавил? Он говорил, что будто этот вор Прометей и научил людей мореплаванию. Построил корабль и спас людей от потопа. Так ли?
— В сказке именно так и сказано, — подтвердил офицер. — И вообще, что тут опасного, если сказки рассказывают?
— Так ведь куды ее повернуть, сказку-то, вашскородь! Шумов ей такой конец приладил: дескать, опять боги у людей огонь отняли, и нужен новый Прометей, и он скоро явится.
— Вот как?
— Так точно, вашскородь! За этим Шумовым я теперь пригляд держу. Если что замечу, вам тут же и доложу.
— Хорошо.
Карев отошел, а Колчанов раздраженно подумал: «Черт знает что, я им не полицейский сыщик! Однако этот Шумов тоже хорош. Нового Прометея ему подавай. Видимо, он не случайно тогда говорил о царе с иронией. Вот и за матросом Заикиным Клямин послал именно его. Шумов, как и Клямин, из деревенских. Только Шумов пограмотнее, вон и о Прометее читал. Кто же этот новый Прометей, которого он ждет? А за ним — более чем пол — России. Значит, революция неизбежна?»
Это страшило. Кодчанов понимал, что революция не пощадит и его, если она разразится. Она будет не такой, как ее представляют Сивцов и
Мясников, она истребит и этих фрондеров, надеющихся возглавить ее. Куда уж им! Из них не выйдет ни лейтенанта Шмидта, ни декабристов, ни даже народовольцев.
А может, они не случайно играют в либералов? Понимая неизбежность революции и опасаясь быть раздавленными ею, они заранее заигрывают с ней? Может, и Поликарпов сознает ее неизбежность и сознательно хочет задушить ее еще в зародыше? В таком случае он более последователен.
«У большевиков по крайней мере есть вполне ясная цель: свержение самодержавия, социальная революция, диктатура пролетариата. А главное, им есть сейчас с кем разговаривать — мужик устал воевать, рабочие бастуют, дерутся с полицией…»
И опять назойливо возникал все тот же вопрос: «А как же я? С кем?» И опять Колчанов с горечью констатировал, что ему не с кем посоветоваться, что нет вокруг никого, с кем можно было бы поговорить откровенно, как на исповеди.
Глава седьмая
По давней традиции после похода, прежде чем войти в базу, на кораблях производят большую приборку. От киля до топа фок — мачты во всех помещениях, надстройках и палубах скоблят, скребут, драят, скатывают, пролопачивают, прополаскивают, протирают, вылизывают все так, чтобы нигде не осталось ни соринки, ни пылинки, а тем паче пятна ржавчины. Старший офицер, перед тем как обойти корабль и принять приборку, натягивает на тонкие холеные руки новую пару белоснежных перчаток. Он делает это торжест- вено и нарочито медленно, старательно обтягивая каждый пальчик так, чтобы на тонкой ткани перчаток не осталось ни морщинки. Он делает это так медленно, что у боцмана, пришедшего доложить об окончании приборки, начинают дрожать колени. Он знает, что старший офицер полезет в самые глухие места, будет совать эти тонкие пальцы и под кильблоки, и под барбеты, и в узкие щели между трубами, куда ни одна матросская рука не пролезет. И упаси бог, если на белоснежной перчатке старшего офицера останется хоть одно пятнышко!
Вот уже двенадцать лет боцман служит на корабле, а никак не поймет, откуда берется грязь. Три раза в сутки на корабле производят сухую и мокрую приборку, каждую субботу вылизывают корабль по авралу, а все равно за поход он утрачивает свой обычный лоск и блеск. И хотя боцман, наблюдая за привычной, но всегда томительной процедурой натягивания перчаток, каждый раз ощущает в себе приступ жгучей ненависти к старшему офицеру, вера его в незыблемость установленного порядка тверда, как сталь броневого пояса. Потому что порядок этот обеспечивает боцману многие блага: власть, отдельную каюту, хороший харч и кое — какие сбережения на черный День. Эти блага достались ему только на одиннадцатом году тяжелой корабельной службы, он совсем не хочет их терять и возвращаться в деревню к вечной нужде, кровавым мозолям, к горькому, с лебедой, хлебу. А злость на старшего офицера и многолетнюю обиду за унижение перед их высокоблагородиями он сорвет на первом же попавшемся матросе.
На этот раз под горячую руку ему подвернулся матрос Заикин. Приборка уже подходила к концу, верхнюю палубу скатили и пролопатили, закончили уборку и внутренних помещений, оставалось только доложить старшему офицеру. Боцман был почти уверен, что на этот раз все обойдется без замечаний, потому что матросы, обрадованные возвращением в Ревель, постарались на славу, ко- рабь сиял, как новенький рубль, что хранился в сундуке боцмана Пузырева. Спустившись в шлюпку, боцман обошел на ней вокруг корабля и остался еще более доволен: борта помыты хорошо, подтеков нигде не видно, стоки шпигатов подкрашены аккуратно — в тон всему борту.
Поднявшись на палубу, Пузырев даже снизошел до такого разговора с вахтенным у трапа матросом Деминым:
— Чего на берег пялишься? Все равно, пока не сдадим приборку, к причалу не пустят.
— А мне это безразлично, — ответил Демин. — На берег меня и так и эдак не пустят — проштраф- ленный я.
— Чем это ты проштрафился? — спросил боцман, хотя и знал, что вчера минный офицер Поликарпов поймал Демина в офицерском коридоре, куда матросам ходить без вызова не полагается.