Крутая волна
Шрифт:
Герасимов что-то сказал начальнику тюрьмы, тот опять пронзительно взвизгнул, и над головами людей взвились сначала дымки, а потом уже послышались сухие щелчки выстрелов. Кто-то в передних рядах закричал диким животным криком. Этот крик будто хлестнул по толпе, она на мгно — венйе замерла и вдруг взвыла тысячью голосов:
— Бей их!
Гордей вынул из-за пазухи револьвер и взвел курок. Его толкали со всех сторон, и он долго не мог прицелиться. Он целился прямо в грудь адмирала, но мушка прыгала то в бок, то вверх, и Гордей еще не успел нажать на спуск, как адмирал пошатнулся, его подхватили двое или трое офицеров и повели к двери. Опять послышались частые хлопки выстрелов, теперь уже из толпы. Гордей тоже выстрелил, но, кажется, ни в кого не попал. Тогда он прицелился в начальника тюрьмы, но опять опоздал — тот упал раньше, чем Гордей нажал на спуск.
Перестрелка длилась недолго, охрана быстро разбежалась, и толпа ворвалась в тюрьму.
Когда Гордей вбежал в коридор, там уже стоял железный грохот сбиваемых замков, крики людей]
— Товарищи! Свобода! Выходите! Да здравствует революция!
Из камер выходили люди, они плакали, обнимали матросов, целовали. Гордей искал среди них Наташиного отца, но его нигде не было.
Вдруг кто-то схватил его за руку.
— Не узнаешь?
Гордей вгляделся в заросшее лицо стоявшего перед ним человека и только по хитроватому прищуру глаз догадался:
— Товарищ Михайло?
— Он самый.
— Так вот куда тебя упекли! А дядя Петро все узнать хотел, так и не узнал.
— А где он сам?
— В Гельсингфорсе.
— Жаль. Ну а как ты? Спасибо, что выручил. Давай-ка хотя бы поздороваемся.
Они обнялись, поцеловались по обычаю трижды. От Михайлы исходил запах плесени и давно не мытого тела.
— Ну, еще раз спасибо, — хрипло проговорил он. — Да ты что озираешься?
— Знакомого тут ищу.
— Теперь никуда не денется. Пойдем-ка, Гордей, на волю.
Наташиного отца Гордей увидел сразу же, как только вышел из тюрьмы. Иван Тимофеевич возвышался на чем-то и, указывая рукой на стоявших в обнимку заросших людей, говорил:
— Вот те, которые более десяти лет томились в царских застенках, те, которые девятнадцатого июля тысяча девятьсот шестого года подняли восстание на крейсере «Память Азова»…
Сотни голосов дружно рявкнули «ура», десятки рук подхватили изможденных людей, подняли их над головой и понесли. Иван Тимофеевич еще что-то говорил, но теперь его не было слышно.
Гордей потащил Михайлу туда.
— Вот этого мне и надо, который говорит.
— Егорова?
— Фамилию не знаю, а зовут его Иваном Тимофеевичем.
— Он и есть, мне его тоже надо.
Они стали проталкиваться вперед, но, когда добрались до бочки, на которой стоял Иван Тимофеевич, его там не оказалось, а на бочке стоял тот самый человек в полушубке. Он опять размеренно бросал в толпу тяжелые слова, и его слушали внимательно. Рядом стоял тот же парень в кепке с наушниками, но теперь уже без флага, строгое выражение его лица сменилось восторжен — ной улыбкой, на бледных щеках проступил румянец.
Ивана Тимофеевича нигде не было видно, да и найти его в этой толпе казалось невозможным, и Гордей предложил:
— Пойдем к нему домой.
Тут было недалеко, но они добирались долго, потому что у Михайлы от свежего воздуха кружилась голова и Гордею приходилось поддерживать его. Поток людей медленно нес их вниз по течению улицы, оркестр опять играл «Марсельезу», узкое ущелье улицы, казалось, до самого неба заполнено флагами — даже непонятно было, откуда их столько взялось. Несмотря на мороз, многие окна домов были распахнуты, оттуда в улицу свешивались гроздья голов, тоже что-то кричавших. Из окна третьего этажа выбросили- разорванный пополам портрет царя, одна половинка, свернувшись клубком, упала в толпу, а вторая долго плавала в воздухе, и, медленно опускаясь, царь строго и подозрительно смотрел одним глазом на идущих внизу людей, и щека его нервно подергивалась.
Чья-то рука вытянулась вверх, на лету подхватила обрывок портрета и наколола его на штык солдата в серой папахе. Штык проткнул глаз насквозь, и теперь царь смотрел вверх, в исхлестанное флагами хмурое небо, мертвым, жутким взглядом. Золотой эполет царского мундира бил — солдата по лицу, солдат весело отмахивался от эполета и заковыристо матерился.
Им открыла Наталья. Она, как и. все в этот день, была сильно возбуждена и, хотя заметно похудела, с тех пор как Гордей увидел ее впер — вые, выглядела такой же крепкой, на щеках играл здоровый румянец. Похоже, что приход Гордея обрадовал ее, она улыбнулась ему широко, открыто и радостно:
— А, это вы?
— Здравствуйте! — громко сказал Гордей, но Наталья приложила палец к губам и прошептала: — Тише! — И вдруг нахмурилась, увидев Михайлу. Так же шепотом спросила: — Кто это?
— Из тюрьмы, знакомый.
— Тогда проходите. — Она шире распахнула дверь и еще раз предупредила: —Только тихо.
В той самой комнате на первом этаже стояло и сидело человек двадцать, в основном штатских, но было и несколько матросов, среди них Гордей увидел и Заикина, кивнул ему. В комнате густо, слоями плавал табачный дым, и в этом дыму голос Ивана Тимофеевича звучал как-то глухо. Самого Наташиного отца из-за спин и голов Гордей не видел, но голос был, несомненно, его:
— Сейчас, товарищи, важно не упустить момент. Нельзя давать врагу опомниться, вслед за первым ударом надо наносить второй, третий. Главное, перетянуть на свою сторону армию и флот… Наташа, кто там пришел?
— Это я, Шумов, — сказал Гордей. — Со мной еще товарищ Михайло, тоже из тюрьмы.
Все обернулись, с любопытством посмотрели на Михайлу, а он стал пробираться в глубь комнаты. Иван Тимофеевич поднялся ему навстречу, и они крепко обнялись.
— А я уж думал, не найду вас, — сказал Михайло. — Да вот Гордей, оказывается, знает.
Иван Тимофеевич отрекомендовал его:
— Товарищи, это представитель Петроградского комитета.
— Ну какой я сейчас представитель? — усмехнулся Михайло. — Теперь я в вашем распоряжении. Извините, помешал.
Иван Тимофеевич, теперь уже стоя, продолжал:
— Власть в городе должна перейти в руки Совета рабочих депутатов. У нас уже есть опыт тысяча девятьсот пятого года. Надо повсеместно создавать Советы и не дать меньшевикам и эсерам захватить в них большинство.