Крюк, или Анданте для одной молодой женщины, двух мертвых бабочек и нескольких мужчин

Дубчак Анна Васильевна

– Скажи, а кто была эта девочка? Я даже не спросила ее имени.

– Разве ты не узнала? Это же была ты, – с придыханием ответил Сизов. – У тебя в руке осталась игрушечная туфелька. Спрячь ее туда же, куда ты спрятала пряжку Моцарта, – она тоже вернется за ней.

Ольга бережно спрятала рядом с пряжкой маленькую пластмассовую туфельку.

– А что же будет сейчас? – спросила она, готовясь к самому невероятному. Она бросила рассеянный взгляд на качавшиеся на воде голубые деревянные лодки. – Неужели покатаемся? – догадалась она с восторгом.

Они заплыли в самый дальний уголок пруда. Ольга сидела на веслах, Сизов невидимо присутствовал.

Он был неподражаемым собеседником – все знал и понимал.

– Расскажи мне что-нибудь обо мне. Как я здесь оказалась? Что было со мной раньше? Я ведь ничего не знаю и не помню…

– А свои желания? – голос Сизова зазвучал на воде так звонко, что, казалось, он слышен во всем парке. – Каждый человек помнит, чего он хочет.

– Желания? – Ольга на минуту задумалась. – Да, свои желания, по-моему, помню. Мне чего-то недавно явно не хватало.

Она закрыла глаза и напряглась, вспоминая.

– Вспомнила, – прошептала она, не открывая глаз. – Вспомнила – тишины, покоя… вот этого самого парка, пруда, лодки… – Она открыла глаза и заговорила громче, быстрее: – Да, мне не хватает всего этого, а еще божественной музыки… Ты слышишь? Это опять она… От этого «Анданте» кружится голова и хочется плакать и плакать. Музыка звучит постоянно, везде, во всем парке, во мне… Это Моцарт, но раньше я никогда не слышала этой музыки… А ведь я изучала его, а люблю его…

– Он написал «Анданте» после своей смерти, – услышала она бесстрастный голос Сизова. – По Ту Сторону Жизни. Ты же сама говорила, что он умер совсем молодым. Очевидно, Бог счел вполне достаточным ту музыку, которой Моцарт при жизни одарил человечество. Недостойное человечество. Ведь люди сами не сберегли Моцарта, не оценили… Людские пороки, собранные воедино в лице его врага, убили великого маэстро. Пороки человечества убили его тело, но не душу. Его труп бросили в общую могилу, худшего и быть не могло… Но ты и представить себе не можешь, сколько еще божественной музыки молодой гений напишет еще!

– Значит, он продолжает сочинять? Он жив? Но погоди, дай собраться с мыслями… Я что-то хотела спросить… А, вот: название этого самого «Анданте» ты придумал сам, сознайся?

– Что ты?! Кто я такой, чтобы придумывать названия для музыки Моцарта?

– Тоже верно. Тогда давай продолжим наш разговор о желаниях. Хотя, если сказать по правде, у меня очень много самых гнусных желаний, и мне просто стыдно о них рассказывать.

– Думаю, что ты вспомнила сейчас Лидию Николаевну?

– Да! – опешила Ольга. – Но как ты догадался об этом?

– Сейчас самое время для болезненных воспоминаний, – с такой грустью сказал Сизов, словно это доставляло ему физическую боль.

– Когда начинался урок истории, – с жаром, яростно жестикулируя, начала Ольга. От ее резкого движения чуть не опрокинулась лодка. Тяжелая сумка с продуктами накренилась, из нее посыпалась редиска.

– Осторожнее, – предупредил Сизов. – Осторожнее, прошу тебя…

– Так вот, когда начинался урок истории и она входила в класс, почему-то останавливаясь в дверях. Историю у нас всегда ставили после физкультуры, когда мы были особенно возбуждены. Мы приветствовали нашу историчку стоя, но не переставали перешептываться. Энергия из меня, например – а я была вообще-то тихоней и черепахой – так и выплескивалась… Будто во мне какой-то моторчик работал. Нас было сорок, таких моторчиков; мы никак не могли угомониться после физкультуры, и тогда Лидия Николаевна говорила свое коронное:

«Сесть!» Мы бухались на стулья, но тут же звучала команда: «Встать!» И так: «Сесть. Встать. Сесть. Встать. Сесть…» Мы ненавидели ее в такие минуты. Все знали, что у этой умной, молодой и красивой женщины муж страшно пьет. Но при чем здесь мы? Матросов, мой одноклассник, говорил, что ей мужика не хватает. Алферов ему на это отвечал, что он и сам бы не прочь удовлетворить историчку. И мы страшно смеялись таким грубым шуткам, а между тем эти «сесть-встать» выматывали силы. Хотелось просто, чтобы она…

– Ну? Чего хотелось? Смелее!

– … чтобы она умерла, – прошептала Ольга. – Я как-то спросила свою соседку по парте, Сквозникову: «Ты хочешь, чтобы Лидию Николаевну сбила машина?» И знаешь, что она мне ответила? «Хочу. Очень хочу. Она обращается с нами как фашистка». Аведь мы считались примерными ученицами.

Правда, это настроение скоро проходило. Потому что бывали такие дни, когда Лидия Николаевна входила в класс в черном строгом платье, накрашенная, надушенная. На нее было приятно смотреть. И тогда Алферов снова начинал строчить Матросову записочки. Но это все, конечно, чепуха, главное – она улыбалась. Значит, опроса не будет, и Лидия Николаевна расскажет что-то интересное, хотя и на темы урока, но ярко и эмоционально, с подробностями из жизни русских царей или египетских жрецов… Мы любили такие уроки. Она была в такие минуты просто потрясающей, и мы прощали ей ее «фашистские» штучки, прощали великодушно, по-детски…

Спустя пять лет после окончания школы явстретила ее в женской консультации. Она была шикарно одета и почему-то казалась пьяной. «Я вышла замуж, Олечка, – как своей приятельнице, сказала она мне. – Ты понимаешь меня? Со мной творится Бог знает что…» Я тогда порадовалась за нее. А еще через два года я встретила ее с коляской, в которой она везла своего толстого внука. Тогда она показалась мне совсем старой. «Я развелась, – вздохнула она, отвечая на мой немой вопрос. – Он оказался негодяем – сошелся с официанткой…» Она заплакала, но потом быстро взяла себя в руки: «Теперь я просто бабушка. Я и платья все свои продала… Не хочу! Ничего больше не хочу!» И я подумала: хорошо, что она на пенсии и уже не преподает в школе.

– Когда ты была на середине пруда, ты помнила ведь только ее «встать-сесть», так? Ты хотела, чтобы она утонула здесь, в самом глубоком месте, – тихо напомнил Сизов.

Ольга покраснела:

– Ну да, я думала, как тогда, в те годы… Мы тогда, кажется, с этой же Сквозниковой катались здесь и вспоминали нашу историчку… А сейчас мне ее жалко.

– Ты успокоилась?

– Да. И хочу спать.

– Осторожнее, здесь ступенька, – сказал Сизов откуда-то издалека. – А ты на каблуках…

– Какая еще ступенька? – пробормотала Ольга, озираясь по сторонам. – Ты что, Сизов, сошел с ума? Какие могут быть ступеньки в лодке? – Она окончательно открыла глаза и увидела себя в темном коридоре.

Она стояла, уткнувшись носом в окно. Унее почему-то слезился глаз и сильно тошнило. В руке она сжимала полурастаявший ломтик шоколада. Прямо у нее из-под ног уходила вниз крутая лестница.

– Ты на дне рождения Виолетты, – напомнил Сизов.

Но ей не надо было напоминать.

– Мне страшно, – прошептала она, закрывая ладонью рот, чтобы ее не стошнило. – Там, в комнате, голоса… мужские… И Виолеттин… Они пьют шампанское, мешают его с водкой, их двое, оба бородатые, с виду приличные, но на самом деле…