Крыжовенное варенье
Шрифт:
– Позвольте, я завяжу вам глаза, – помощник коменданта обошёл Гончарова сзади и накинул ему на лицо свёрнутый белый платок.
– Б-боже, что за нелепица, – пробормотал Митя, подчиняясь.
Майор, хмыкнув, взял его за руку и повёл куда-то по переходам и лестницам.
«Не на казнь же! – в смятении думал Митя. – Не может быть, чтоб вот так сразу казнить! За что?!» Последнюю мысль, видимо, он сказал вслух, потому что майор ответил:
– Вот сейчас мы это и выясним, – и, легонько втолкнув его в жарко натопленную комнату, снял повязку.
В первый миг Митя зажмурился от яркого света,
Вероятно председательствующий, невысокий сухонький старичок, которого Митя не видел раньше, спросил торжественно:
– Гончаров Дмитрий, высочайше учреждённый комитет для изыскания о злоумышленном обществе требует от вас показаний. На начальном допросе вы говорили, что в тайное общество вас принял Одоевский. Однако, знакомство с вами Александр Одоевский отрицает. Отвечайте чистосердечно и без малейшей утайки.
– Александр Одоевский? – Дмитрий почувствовал головокружение от неожиданности. – Я говорил о Владимире Одоевском, его кузене. С Александром я не знаком.
– О котором Владимире? – раздался голос помладше с другого конца стола. – Не о том ли, что выпускал журнал «Мнемозина» вместе с Кюхельбекером?
– Да, о нём, – подтвердил Митя в растерянности, не понимая, спасает ли он сейчас себя или топит друга.
– Тогда о каком обществе вы говорили?
– Об «Обществе любомудрия» в Москве. Это просто общество для бесед о философии и литературе, понимаете?
– Но почему вы привезли письмо Александру Одоевскому 14 декабря 1825 года? Знали ли вы его содержание?
– Владимир попросил меня. Письмо я вёз запечатанным и не знаю, что там было написано.
– И от Александра Одоевского вы пошли сразу на Сенатскую площадь? Почему?
Митя попытался припомнить.
– Туда шли все, – честно сказал он.
Послышались перешёптывания.
«Совсем мальчишка», – услышал Митя и даже немного обиделся.
Затем последовали ещё вопросы – про Кюхельбекера, про любомудров. Митя отвечал без утайки, ему показалось, что это верный путь к свободе – ведь он не делал ничего предосудительного. Но после допроса помощник коменданта проводил его обратно в камеру и запер решётку.
Зима подходила к концу. Февральские морозы отступили, снег на дорогах размяк и превратился в кашу. Наталья Ивановна осунулась, похудела, перестала выезжать. Выходила к завтраку, бегло проглядывала «Северную пчелу», которую после ареста Мити стала выписывать из Петербурга, и до ужина скрывалась в своей комнате. Вечером ворчала на дочерей, привычно проверяя их знания, полученные за день, следила, чтобы все усердно молились, давала работу и ругала прислугу, отправляла письма и рано, до темноты, снова уходила к себе. Девочки и прежде никогда не были особенно близки с матерью, а теперь она казалась им некой карающей дланью, безличной, бездушной.
– Сашинька, ну что же нам делать?! –
Девочки сидели на сундуке в передней, спрятавшись за шубами от посторонних глаз.
– А что мы можем, Таша? Если бы тётушка Екатерина Ивановна была в Петербурге, она бы похлопотала. А так нам остаётся только ждать, – Саша, как всегда, рассуждала разумно, но Натали не устраивало такое решение. Она даже ногой в сердцах топнула.
– А вдруг Мите нужна наша помощь? Давай сбежим в Петербург, а? Проберёмся в крепость… Или нет, лучше сразу к государю, упросим его за Митиньку не хуже Екатерины Ивановны!
– Боже мой, Таша, какой ты ещё ребёнок! – возмутилась сестра. – Не вздумай даже! А не то я маминьке пожалуюсь!
– Нет, нет, что ты, я так сказала, но надо же что-то делать!
Александрина с подозрением посмотрела на Ташу:
– Я считала тебя рассудительной и спокойной. А теперь боюсь, как бы ты не наделала глупостей.
– Не бойся! – Таша примирительно обняла старшую сестру. – Я, пожалуй, попробую подступиться к маминьке. Вдруг она уже знает, что делать, только нам не говорит.
– Нет, об этом не может быть и речи, – Наталья Ивановна была возмущена, но старалась не подавать виду, глядя на слёзы, застывшие в глазах младшей дочери. – Это не детские забавы, да и денег у нас нет лишних в столицу кататься просто так! Вот вернётся Екатерина Ивановна, всё уладит.
– Да когда она вернётся… – безнадёжно всхлипнула девочка.
– Обещала весной, – твёрдо ответила мать, всем своим видом отметая возможные возражения.
Всю весну Таша места себе не находила, но к матери с расспросами лезть боялась – и так по её усталому раздражённому виду было ясно, что новостей, во всяком случае хороших, нет. Вот уже и май наступил, зазеленели листья на деревьях, на дворе из-под забора полезли одуванчики, когда пришла весть из Петербурга, но не о Мите: умерла вдовая императрица Елизавета Алексеевна. Новость сама по себе печальная, императрица была ещё довольно молода, но это значило, что весь её двор с фрейлинами, в числе которых и тётушка Екатерина Ивановна, вскоре вернётся в столицу.
Тётка прислала матери длинное письмо, в котором утешала и обнадёживала сестру, обещая похлопотать за племянника, а так же звала саму Наталью Ивановну приехать проститься с императрицей, а заодно «уладить дела лично».
Мать застала Ташу в гостиной за чтением «Северной пчелы».
– Доброе утро, maman! – девочка поднялась с кресла для приветствия, зажимая пальцем в газете заинтересовавшее её место.
– Bonjour, ma cherie! – впервые за долгое время улыбнулась Наталья Ивановна. – Что ты читаешь?
Таша повернула газету заголовком вверх, чтоб матери было видно, и, волнуясь, спросила:
– Я здесь прочла, что тело императрицы Елизаветы Алексеевны будет выставлено для прощания в Петропавловском Соборе… Я не так хорошо знаю Петербург, как вы, маминька… Но ведь Петропавловский Собор находится в Петропавловской крепости, верно?
– Да, разумеется, на Заячьем острове, – рассеянно ответила мать, обмахиваясь письмом.
– Но… Но ведь там Митя! – Таша уронила газету на пол, всплеснула руками и присела, собирая рассыпавшиеся листы.