Крыжовенное варенье
Шрифт:
– Я думал, ты вместе предлагаешь поехать, – возмутился Митя. – А что сам-то, не хочешь на празднества попасть?
– Надобности у меня тут, – отвёл взгляд Владимир. – Сделай доброе дело! – почти взмолился он вдруг. – Боюсь я за Сашку. Наворотит делов.
Дмитрий молча допил кофей, поставил чашку на комод, обтёр ладони друг об друга, вздохнул.
– Написал уже брату-то? Давай сюда, – Владимир вынул из внутреннего кармана сюртука письмо, запечатанное фамильной княжеской печатью Одоевских, и передал Мите.
– Я там упомянул тебя, что, мол, Гончаров Дмитрий Николаевич, податель сего, добрейшей души человек и мой лучший друг, поживёт у тебя, братец, с неделю, посмотрит красоты столицы нашей.
– А если б я не согласился? – изумился Митя.
– Ну переписал бы. Но сам посуди, какая прекрасная
– Ну ты и бестия! – почти восхитился столь плотно взятый в оборот юноша. Одоевский намеренно или случайно почуял его тайное желание – повидать мир. Пусть всего лишь столицу. – Ладно, договорились.
Владимир даже сам выправил подорожную для Дмитрия, придумав какую-то служебную надобность в Петербурге. Но пока суд да дело выехать удалось только через неделю. Мать, узнав, что сын едет в столицу, тоже придумала ему поручение – попасть на приём к высокопоставленным знакомым, чтобы это поспособствовало повышению по службе. Но сперва нужно было заехать к Александру Одоевскому.
Дорога на Петербург была переполнена, какое-то совершенно немыслимое количество людей рвалось в столицу. На станции то и дело врывались фельдъегери и курьеры, которые уводили лошадей прямо из-под носа, и если б у Гончарова не была указана местом службы Государственная Коллегия, он бы добирался не семь дней, а все четырнадцать.
Одоевский жил на Исаакиевской площади, напротив разрушенного одноимённого собора, который начала строить ещё Екатерина Великая, а потом каждый новый монарх переделывал на свой вкус. Покойный Александр Павлович, правда, не продвинулся дальше проекта. Возле доходного дома лежали доски, громоздился мрамор и кирпич от разобранных стен. По темноте, рано утром четырнадцатого декабря, Митя пробирался меж них в поисках своего адресата. На стук дверь отпер какой-то человек.
– Здравствуйте! Простите ради Бога, что в такую рань, – сказал Митя. – А Александр Иванович дома?
– Нет, извините, барин, он с дежурства раньше десяти утра никогда не приходит. Но вы подождите минуточку.
Дмитрий хотел как раз попросить разрешения остаться до прихода хозяина, но человек скрылся в одной из комнат и громко доложил кому-то:
– Тут барин какой-то к Александру Ивановичу.
– Спасибо, Семён.
В полумраке прихожей показался высокий сутулый мужчина в тёмной шинели с меховым воротником.
– Доброе утро! – слегка растягивая слова, сказал он, и Митя сразу узнал голос и манеру речи.
– Вильгельм Карлович, это вы?! Здравствуйте, очень рад видеть вас здесь! Я Дмитрий Гончаров, мы встречались у Одоевского Владимира Фёдоровича, в Москве. Привёз письмо Александру Ивановичу от брата.
– Как же, помню, – отвечал Кюхельбекер, глядя пустым взглядом куда-то мимо него. – Вы простите, голубчик, мне уходить надобно. Не знаю, вернусь ли, скоро ли, – поправился он. – Хотите – будьте здесь, или пойдёмте со мной, сегодня на Сенатской площади будет уйма народу.
– А что такое? Празднование? – спросил Митя.
– Можно и так сказать, – как-то невесело улыбнулся Вильгельм Карлович. – Присяга Императору Николаю Первому.
– Как присяга? – Митя чуть не сел тут же на пол. – Мы же вот только Константину присягали!
– Ну вот так. Отрёкся Константин. Прошу прощения, молодой человек, я спешу, – Кюхельбекер рассовал по карманам какие-то вещи с трюмо, обнял слугу и, кивнув Дмитрию, исчез за дверью.
Оставшись наедине с чужим человеком, Митя совсем растерялся. Но Семён показал ему на диван и, как Мите почудилось, всхлипнув, выскочил куда-то в коридор. Дмитрий сперва сел, но через четверть часа, уже изнемогая от безделья, встал и прошёлся по прихожей. Зеркало отразило измученного дорогой молодого человека с круглым лицом и тёмными глазами, волнистые волосы слиплись и не поддавались попыткам привести их в порядок. Как и мысли. Что за бесовщина здесь творится? Управление страной, династические вопросы подчинены строгим правилам – это Дмитрий знал из уроков российского законоведения и политической экономии. Как можно вот так сбивать с толку свой народ? Добром это не кончится. Митя ещё раз прошёл вглубь квартиры и от нечего делать заглянул
Рассвет был мглистым, небо затянуто, под ногами вилась позёмка. Дмитрий поёжился от утреннего морозца – он успел пригреться в доме, и теперь ему было холоднее, чем ночью, когда он добирался сюда. Он поднял голову, щурясь от снега. На лесах Исаакиевского собора уже стучали молотками рабочие, то ли разбирая старые, то ли укладывая новые стены. Где-то прозвенели бубенцами сани, слева, от реки, донёсся перестук копыт нескольких лошадей, затем ещё и ещё. Митя потоптался немного и пошёл на шум. Не успел он пройти и сотни шагов, как громче молотков раздалась барабанная дробь. Слаженный воинский ритм нельзя было спутать ни с чем, даже совершенно штатский по своему духу Дмитрий тут же узнал его и насторожился. «Это, наверное, войска идут на присягу», – успокоил он себя и ускорил шаг. Его догоняли и обгоняли какие-то люди, тоже, вероятно, спешащие увидеть церемонию. Но когда Митя дошёл до площади, всё оказалось не так весело, как представлял он себе, и как обрисовывал ему Владимир. Целый полк солдат маршировал со стороны Адмиралтейского бульвара и выстраивался в каре возле памятника Петру Первому. Зеваки следовали за солдатами по пятам и теснились прямо около строя, сдерживаемые лишь организованной войсковой заградительной цепью. Сначала Дмитрий не понял, что не так в построении. Потом сообразил – солдаты возбуждённо переговаривались, никакой молчаливой торжественности, долженствовавшей быть на присяге, не было и в помине. Штатский человек во фраке отдавал приказания, и ему подчинялись. Какой-то офицер в парадном блестящем мундире и белых гусарских панталонах нарочито небрежно точил саблю о постамент памятника. Тревожность нарастала. Митя решил на всякий случай держаться подальше и замешался в толпу со стороны бульвара. Благодаря своему высокому росту, Гончаров видел Сенат поверх голов других людей, как на ладони. Уже совсем рассвело, ноги окоченели, но не хотелось уходить, так и не поняв окончательно, что происходит на площади. Народ всё прибывал, и, занятый его разглядыванием, Дмитрий чуть было не пропустил момент, когда к каре подъехал верхом какой-то генерал с Андреевской лентой поверх мундира, в сопровождении адъютанта. Шум в рядах войска усилился, и Митя разобрал, что это не просто офицер, а сам генерал-губернатор Петербурга.
– Смирно! – гаркнул генерал-губернатор.
«Ну вот, наконец-то начнётся», – с облегчением подумал Дмитрий.
И оно началось.
Генерал-губернатору пришлось ещё несколько раз призвать к дисциплине, пока относительная тишина наконец не установилась. Затем он выхватил саблю и, начав пламенную речь, обращённую к солдатам, сперва пытался уговорить их разойтись, но те угрюмо молчали, и генерал перешёл к оскорблениям.
– Вы – грязное пятно на России, преступники перед царём и Отечеством, перед миром, перед Богом!
– Почему мы должны это терпеть? – раздался чей-то голос, и из строя вышел молодой поручик. – Убирайся! – крикнул он генерал-губернатору.
Тот не отреагировал, тогда поручик выхватил у стоящего в строю солдата ружьё со штыком и пронзил генеральскую лошадь, обагрив кровью бедро всадника. И в эту же секунду из каре раздался выстрел. Андреевская лента разорвалась вместе с мундиром и плотью, генерал-губернатор покачнулся и, сразу обмякнув, упал на землю. Адъютант соскочил с коня и подхватил его, но было, очевидно, уже поздно.