Кто по тебе плачет
Шрифт:
– Я кажусь тебе дурачком?
– Да как тебе сказать... Очень редко у вашего брата попадаются морды, на которых отпечатан десяток интеллигентных прадедушек, вся родословная, предки. Так вот попалась.
– Ну, спасибо за морду.
– Извини. – Она тронула мою руку. – Мы с тобой вроде как породнились. У родственников бывает: грубят не потому, что грубится – нежность неудобна... Только я не понимаю потуги.
– Но ты для чего-то ладишь мороженое, холишь грядки. Могла бы спать с утра до вечера.
– Ну, я пока ничего не холю, больше реву. Сяду среди кустов
– У меня тоже две машинки.
– Ты когда-нибудь строил?
– Свой гараж.
– Но ведь это... Кривое не будет?
– Я все по кирпичикам высчитал. Сколько до подоконника, сколько потом, сколько в промежутке, от угла до угла. Измерил длину потолочных блоков, измерил фундамент. Все внутренние стены в нем уже обозначены. Я мысленно укладывал их сотни раз.
– Мысленно... Что же наяву?
– Наяву трудней. Кран пока не дается.
– Вот видишь...
– У тебя тоже не все легко.
– Завидую тебе. Уверенности твоей. Не будь ее, не знаю, чтобы со мной стало... Вот и тетрадь завел, пишешь... Если не секрет.
Я помедлил:
– Они придут, спросят: зачем взяли, сколько взяли, что делали в чужом заведении.
– Все-таки веришь, придут?
– Обязательно.
– С таким упоеньем одни отчеты? – Она внимательно пригляделась ко мне. – Дашь когда-нибудь почитать?
– Когда-нибудь.
Не думал, что это может сниться. Кирпич на кирпич, одно движение похожее на другое, шлепок, накладка, новый ряд, за ним еще ряд, повторение всего того, что было днем. Даже не сон, а постоянный ритм в голове, в руках, в плечах. И я ложусь в постель с этим ритмом и хожу с ним, и ем, и пью. На утро после первой моей кирпичной работы я ходил смотреть на содеянное, трогал цемент, и он, к удивлению моему, был тверд, хотя сырой на вид, и несдвигаем, как сами кирпичи, как первый мой ряд. Он холодил руки, царапал их и не отлипал от камня. Даже мастерок его не сбивал.
Она пришла посмотреть на мою работу. Я хотел выглядеть умелым неуемно динамичным, ловким и старался, как мог.
– Ноги протянешь, на все тебя не хватит, – не то насмешливо, не то всерьез кинули мне строгие зрители. – Кстати, мне кажется, каменщики сначала строят угол дома и танцуют от угла.
– Правда? – удивился я такому открытию.
– Кажется так.
– А я хотел гнать ряды по всему квадрату...
Все мои легковушные водительские навыки деваются неизвестно куда, стоит мне подойти к автокрану. Преодолеть, ощущение, что эта громада из металла не для меня – почти невозможно. Понять, как она бегает, как поворачивает я могу, но что бегать она может и от мою движений, от моих действий, на это надо моральное усилие.
Пол-ангара или земля где-то внизу, далеко от педалей, под высокой железной кабиной. Туда вниз, к огромным баллонам и усилия мои не дойдут сразу, и тормоза не сработают сразу, и врежусь в каменный столб, в соседний трактор, в неподвижное бронированное чудище.
Можно десять раз кивнуть
– Мы с тобой встречаемся теперь только в этом лесном кафе-шалмане «Кому шишки, кому пышки», – улыбнулась она.
– Как все шибко занятые... Тебе не по душе?
– По душе...
– Ты стала мудрее, – сказал я.
– Проще.
– Судя по твоему изумительному хлебу...
– Как это хлебу? А конфеты?
– Какие конфеты?
– Вот они, рядом, на столе.
Она подвинула вазочку с грудой конфет, похожих на трюфели. Конфеты были очень хороши.
– Прости, я думал, это чудо складское.
– Где же ты видел конфеты с изюмом?
– И вправду не видел. Неужели сама придумала? Ты уникальная.
– Сама, – сказала грустно моя уникальная. – Посмотрела на шоколад, изюм, орехи, добавила коньяк...
Будто смотреть на шоколад, изюм и орехи дело печальное, говорить о нем грустно.
– Боже, завидую семье такой женщины!..
Губы у нее дрогнули, как от обиды. Но я, к сожалению, сначала не понял причину перемены.
– Дома я никогда подобного не делала. – Жестко произнесла она.
– Почему? – неосторожно спросил я.
Легкое облачко повисло над нами.
– Не знаю... Не догадывалась... не успела... Кружилась, бегала...
Колючая была, жесткая, деловая... На все меня хватало, кроме дочки...
Говорила, как царапала сама себя. Еще немного и заплачет горько и необъяснимо.
Необъяснимо? Нет, я вдруг увидел всё.
Далекую, маленькую, наверное лет пяти русую девочку, с такими же волнами к плечам. Правда, не волнами – детскими волнушками, смешными кудельками русыми, которые невозможно стало подойти-погладить. Невозможно сказать недосказанное, ни сделать упущенное, ни доласкать, ни утешить, ни удивить конфетами с изюмом, ничем не удивить.
Не для меня твои старания, заботы не для меня. Ты словно творишь несотворенное, боясь упустить, не увидеть, как все это могло состояться там вдали, очень далеко, неизменимо далеко... Волшебные детские нежные конфеты, виртуозные детские пирожки, горячие от нерастраченной заботы – всё как репетиция того, что она сделает, если вернется... что не успела... что могла... что не успела...
Удивительная поляна...
Становился привычным этот зеленый травяной луг, седой на волнистых изгибах, на солнце, на ветру: бегущий по лугу зеленый волнистый ветер. И вот сегодня утром, даже не утром, днем, даже не днем, а в какое-то неуловимое мгновенье, только что, зеленое смею лось ярким сияньем фиолетовой магии. Синева была, таилась в траве несколько дней, растекалась почти невидимая в густой зелени, каплями, брызгами, чтобы разлиться вдруг по всей поляне отраженьем вечернего бездонного неба.