Кто сеет ветер

— Кончаем, Ким. Смена!

Ярцев, голый до пояса, отворил дверку топки, подбросил три полные лопаты угля и, сняв рукавицы, концом обмотанного вокруг шеи сетчатого платка стер со лба и бровей едкие капли пота.

— Хорош пар? — спросил кочегар первой вахты.

— До Явы сдержит. Шуруй знай, — с усмешкой кивнул кореец Ким на манометр, влезая по

Ярцев отпил из бадейки воды, поднялся вслед за товарищем и, толкнув дверь, прошел через кубрик в ванную. Там уже мылась вся третья смена, каждый из своего ведра. Мылились и скреблись — кто мочалкой, кто просто ногтями, не щадя кожи, фыркая и переговариваясь.

— Парни, кто моется из моей бадейки? — спросил Ярцев громко и дружелюбно, сбросив с себя грязные трусики.

— Боксер штаны в ней стирает, — ответил с веселым смешком угольщик Шорти, прозванный так за рост. К могучему его туловищу капризом природы приделаны были короткие ноги, обратившие богатыря в недомерка. Сзади него, как гора, возвышался баварец Штумф, замачивая в ведре грязные рабочие штаны.

— Не ладно делаешь, — я ж из него моюсь, — сказал сдержанно Ярцев, протягивая к ведру руку. Штумф отбросил ее грубым сильным толчком.

— Не тронь. В морду получишь.

Русский взглянул на баварца без всякого замешательства.

— Чудак… есть же специальные бадейки, — сказал он миролюбиво.

Штумф выхватил из ведра грязные недостиранные штаны и, размахнувшись, с матерной бранью ударил Ярцева по глазам.

Разговоры и плеск сразу смолкли. Взгляды всех моряков были теперь прикованы к Штумфу и русскому, в ожидании кровавого побоища. Баварец считался на корабле первоклассным боксером. Клювообразный его нос с разбитым в драке хрящом сгибался, как гуттаперчевый, чем Штумф не мало гордился, видя в том отличительный признак профессионала — боксера. Ярцев, широкий в плечах, с гибкой спиной и крепкими узкими ладонями, не загрубевшими даже в котельной, от неожиданности удара покачнулся и отступил. Баварец, оскалив в насмешке зубы, зорко следил за противником, ожидая ответного удара. Штаны бросил обратно в ведро. Ярцев молча нагнулся к крану, налил в пригоршню пресной воды, промыл глаза и поворотился снова к баварцу.

— Послушай, боксер, — сказал он негромким серьезным голосом так, что услышал и насторожился весь кубрик. — Драться с тобой я не буду. Но если ты тронешь меня еще раз хоть пальцем…

Он взглянул на баварца в упор и протянул к ведру руку:

— Ну, забирай штаны!

Боксер продолжал глядеть прямо на русского черными злыми глазами, не решаясь, однако, сделать движения.

Ярцев уверенно взял ведро, выплеснул штаны с водой на пол и отошел к крану мыться.

Скоро вся третья вахта лежала на койках, мерно и шумно похрапывая. Щеголи второй смены, успевшие отоспаться, приготовлялись к гулянке на берегу: штопали на носках дыры, утюжили брюки, сушили и гладили свежепростиранное белье, мечтая блеснуть в кабачках внешностью джентльменов. После каторжных вахт в кочегарке, когда от усталости пропадала способность думать и люди не интересовались ничем, кроме еды и сна, бутылки рома, визгливая музыка бара и ласки доступных женщин казались для большинства моряков единственной радостью жизни…

К Яве подошли днем, осторожно лавируя между кольцеобразных коралловых островов с небольшими лагунами. На синем фоне неба маячил зубчатой вершиной потухший вулкан Салак и грозно дымилась Геда. Над ними то появлялись, то таяли мелкие облака.

Страшный Индийский океан, известный среди моряков постоянными ветрами и штормами, мирно дремал на солнце. На берегах острова зеленели плантации сахарных тростников с многостекольными домиками оросительных станций.

В гавань, загроможденную судами, вошли с трудом: портовые рабочие бастовали, берег томился от неподвижности стальных кранов; товары в ящиках и тюках лежали унылыми кучами около складов. На берег не разрешили сойти даже офицерам. Вместо веселой гулянки обе команды мрачно приступили к ремонту: матросы красили трубы, драили медные части, швабрили палубу; масленщики, кочегары и угольщики приводили в порядок машинное отделение и котельную.

Ярцеву и Киму с Двумя подручными угольщиками досталась чистка котлов. Работали по двое, задыхаясь от духоты, густой пыли и зноя. От толстых стенок плохо остывших котлов несло тягучим жаром. Глаза кочегаров были прикрыты защитными очками, но накипь лезла в ноздри и рот. Пронзительный переливчатый шум сверлил уши. Молотки с визгом плясали по стенкам котлов, взрывая при каждом ударе окалину.

Ким, перестав стучать, спросил:

— Не знаешь, отпустят сегодня на берег?

Ярцев опустил молоток.

— Не отпустят — сами уйдем. К дьяволу такие порядки! — произнес он угрюмо, осветив лицо кочегара электрической лампой, защищенной густой медной, проволокой.

Ким помолчал, расстегнул ворот блузы, провел горячей ладонью по потному горлу и снова ударил в стенку котла. От грохота, пыли и духоты голова Ярцева заныла и точно вспухла. Боясь потерять сознание, он торопливо сдернул очки, скользнул в горловину и вылез через котельную на палубу. Дышать стало легче. Следом за ним поднялся на палубу и кореец.

— Нехорошо вчера было в городе, — сказал он, подставив голую грудь свежему ветерку. — Мне грузчик-малаец рассказывал: много людей полиция схватила. Восстания в военном флоте опять боятся.

Ярцев посмотрел на него с изумлением.

— А где ты видел его, этого грузчика?

— На лодке сюда подъезжал, привозил офицера таможни.

Ким показал рукой на стоящий неподалеку корабль и добавил:

— Видишь, полувоенный транспорт? На Новую Гвинею, говорят, повезут отсюда ребят, в каторжные лагеря.

Оба в раздумье закурили.

Утром команду пустили на берег. Моряки разбились на группы и разошлись по увеселительным заведениям Тандьонг-Приока. Ярцев отделился от товарищей и сел на пригородный поезд, соединявший гавань с Батавией. Минут через пять он уже ехал вдоль берегов коричнево-мутной реки, мимо низменных джунглей, поросших лианами и пальмами, в темной роще которых виднелись малайские хижины, высоко приподнятые над землей сваями. У вокзала в Батавии, с трудом пробившись сквозь шумную пеструю толпу шоферов, носильщиков, рикш и агентов отелей, наперерыв предлагавших свои услуги, Ярцев сел в двухколесную повозку, запряженную маленькой бойкой лошадкой, похожей на пони. Садо, явайский извозчик с длинным бичом, в белой чалме и юбке, повез моряка мимо канала, где двигались баржи и лодки, купались ребята и полоскали белье туземные женщины, — в предместье Вельтевреден.

Здесь на возвышенности раскинулся европейский город с красивыми коттеджами, виллами, площадями, английскими и голландскими магазинами, парками и цветниками.

В витринах декоративно пестрели шелка, индийские благовонные мази, ковры, цветистые шали и даже меха. По главным улицам мчались такси, звенели бубенчики садо и плавно скользили трамваи, открытые и закрытые. Прямое, широкое авеню блестело свежеполитым асфальтом. Кое-где на углах, ближе к китайскому кварталу, сидели смуглые молчаливые прорицатели в красных и белых тюрбанах, похожие в странной своей неподвижности на изваяния из бронзы. Они сидели часами, не изменяя своих загадочных поз, пока какой-нибудь суеверный яванец или скучающий иностранец-турист не бросал в их чашки серебряную монету в обмен на туманное прорицание о будущем. Малайские полицейские в синих брюках и куртках с желтыми обшивками босые, важно стояли на перекрестках, держа в руках палки.