Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
С тех пор прошел год.
Вообще человек при желании способен многое успеть даже за год, если не отвлекаться на житейские мелочи. Теперь я знаю: за год можно кое-что освоить и понять, занимаясь чем-то одним, думая об этом одном и утром и вечером и даже сны видя специфические — многосерийные.
Изучаем криптографию и радиодело. И с особым интересом обычаи, порядки и нравы страны, в которой, по всей вероятности, предстоит работать. Учимся по-новому писать адреса — сперва фамилию, имя и потом улицу и в самом конце — город; по-новому мыть руки — в раковине, наполненной водой; по-новому застилать постель — заправляя края одеяла под матрас и «вкладывая» себя под одеяло, как письмо в конверт; учимся искусству переходить улицу, терпеливо ожидать зеленый свет, даже если ни вблизи, ни вдали не видно автомобилей. Рустамбеков, никогда ничего не пивший «для души», а лишь, когда приходилось, — для дела, учит нас искусству пить и не пьянеть. Он говорит, что опьянение можно подавить силой воли, что вино расслабляет только не умеющих владеть собой; если ты знаешь, что находишься в чужом лагере и не имеешь права захмелеть, тут лучший помощник не сок от шпрот и не кусок масла перед первой рюмкой, а твердо сказанное самому себе: «Я буду пить, как все, и не захмелею, не позволю себе, буду следить за своими словами и поступками».
Рустамбеков считает, что наша школа дает за несколько лет то, на что иным людям и жизни не хватает: помогает выковать и усовершенствовать характер, сделать его изобретательным, рефлекторным, устойчивым.
Нас учат искусству определять характер человека по его внешности. Мне нравятся эти занятия. Их ведет судебный психиатр, профессор, маленький, подвижный, энергичный толстяк, перетянутый широким ремнем, который делает его фигуру похожей на букву «фита». Христофор Меликсетович не расстается со стареньким портфелем; когда выходит на улицу, отчаянно размахивает им и настороженно оглядывается по сторонам, чем-то напоминая школяра, сбежавшего с урока и боящегося встретиться с классным руководителем. В другие минуты жизни, поучая и разглядывая нас свысока, он становится похожим на администратора гостиницы, для которого все люди на одно лицо. Поди после этого попробуй определить характер и профессию человека по одному его внешнему виду.
И все же наука эта пре-лю-бопытная.
Христофор Меликсетович учит нас по внешнему виду распознавать характеры (мне кажется, что именно это искусство помешало ему выбрать подругу жизни; если бы я все сразу узнал о девушке, она бы тоже потеряла для меня интерес: человека лучше узнавать постепенно).
Учитель старается использовать любой повод, чтобы помочь нам «разобраться в типах», и требует быстрых описаний.
...Едва мы вышли из электрички, Христофор Меликсетович попросил нас рассказать, что мы думаем о соседе, всю дорогу не отрывавшемся от книги «Гиперболоид инженера Гарина». Я сказал: «Белобрысый, с квадратным лицом, уголки губ опущены, глаза светлые, тело длинное, мне кажется...» «Продолжайте вы», — обратился профессор к Пантелееву. «Порывистость и неустойчивость решений, низкая степень сопротивляемости... общая недоразвитость». «Слушай, почему у тебя все типы — отрицательные?» — беззлобно поинтересовался Мнацаканян. «Ничего удивительного, — равнодушно возразил Станислав, — чем больше начинаешь думать о человеке и вообще узнавать его, тем больше недостатков в нем находишь; как правило, мы хорошо отзываемся о тех, кого не очень хорошо знаем». «Вы не боитесь, милостивый государь, что вам будет трудно в личной жизни?» — слегка улыбнулся Христофор Меликсетович. «Товарищ Пантелеев дал зарок бескорыстно служить обществу, ничего не требуя от него взамен», — сказал я и осекся, вспомнив вдруг про одинокую жизнь нашего профессора.
Мнацаканян за эти годы возмужал и прочитал уйму книг. Он лучший среди нас радист, знаток языков и вдобавок режиссер драмколлектива. Отец Шагена работает в хранилище древних рукописей и живет этими рукописями, а мать преподает языки, Шаген их единственный сын. В детстве он часто болел, мама присылает ему к зиме теплые носки-джорабки, просит беречь здоровье и «вообще следить за собой». Между прочим, ее «солнышко» купается в море с апреля по декабрь. Закаляется. Когда Шаген был еще маленьким, мама постаралась обучить его немецкому. Она убеждена, что сын готовится стать военным переводчиком.
Пантелеев стал отличником, получил поощрение командования за призовое место в республиканских соревнованиях по азербайджанской борьбе гюлеш. Если за что-нибудь берется, берется основательно. Когда я первый раз увидел его в расшитых узором шароварах, понял, что у него появился новый конек, он превратит этого конька в послушного мустанга и ускачет далеко-далеко. На удивление всем, позанимавшись лишь два месяца, он выиграл в турнире шесть встреч, припечатывая противников к ковру по всем правилам штамповального искусства. И только в последнем поединке столкнулся с длинноусым грузчиком из порта, ходившим и зимой и летом в одной рубашке, и проиграл ему, хотя не на туше. Пантелеев появился на этот свет, чтобы показывать другим пример. С годами его голос окреп, такой голос природа дает человеку, рожденному командовать.
Канделаки научился хорошему немецкому произношению и возгордился. Разговаривает с кем-нибудь, делает что-нибудь — смотрит по сторонам, выясняет, какое впечатление производит. Ему почему-то очень важно знать, что думают о нем другие. Но в одном нельзя отказать Котэ Канделаки — в сообразительности. Левый глаз у него видит чуть хуже, чем правый. Перед вступительными экзаменами нас придирчиво осматривали. У окулиста Канделаки прикрыл левой рукой левый глаз и прочитал правым самые крохотные буковки. «Теперь другим», — сказал врач. Хитрый Котэ нарочито медленно опустил левую, руку, медленно поднял правую и закрыл ею... тот же левый глаз. Доктор не почувствовал подвоха и написал: «Годен».
Признался нам в этом Канделаки только через два года.
Мы готовились к городской весенней эстафете «За нефть и хлопок». Хотя «мы» это не совсем точно. Честь и славу нашей группы должен был отстаивать Пантелеев, я же... был, так сказать, в запасе. В глубоком запасе. Просто у меня не было никаких надежд попасть в команду; тем не менее я должен был посещать все тренировки и быть готовым в случае необходимости заменить кого придется. Мы выступали под названием спортколлектива «Вымпел», наше начальство ревниво относилось к результатам своих спортивных команд, поэтому за три дня до эстафеты нас пригласили на тренировочный сбор. Здесь, на сборе, я и познакомился...
Впрочем, все по порядку. Эстафета была разбита на четырнадцать мужских и шесть женских этапов и проходила по прибрежным улицам через весь Баку — от нефтяных промыслов Баилова до текстильного комбината имени Ленина. Близ «Азнефти» Пантелеев должен был начать свой восьмисотметровый этап и около Девичьей башни передать эстафету радистке по имени Вероника. Славка никогда так не тренировался, по-моему, он задался целью опередить всех и вся и первым вручить Веронике эстафетную палочку. Училась Вероника Струнцова через дорогу от нашей школы, на курсах радисток, имела приятный грудной голос, была стройна и бела лицом. Я думаю, всего этого было достаточно, чтобы Станислав Пантелеев добровольно сдался в плен симпатичной бегунье.
За два дня до соревнований на последней прикидке меня попросили пробежать вместе с Пантелеевым его этап, чтобы он «почувствовал дыхание противника» и мог правильно распределить силы. Жать он должен был «на всю железку», мне же милостиво разрешили к середине этапа отстать, ибо все знали, что наши силы не равны — у меня еще что-то получалось на коротких дистанциях, но на средних... Славка мог бы дать мне фору в полсотню метров на своем этапе и все равно легко выиграть.
Я не понимаю до сих пор, черт побери, как все это произошло, откуда появились у меня силы и, самое главное, дыхание. Тот, кто первым заканчивал этап, получал право дотронуться рукой до руки Вероники Струнцовой. И все... Никогда не мог думать, что это будет таким стимулом, что я вдруг неожиданно почувствую на середине дистанции легкость и скажу себе: не хочу проигрывать, не проиграю.
Я бежал в такт старенькой, невесть откуда явившейся и застучавшей в голове песенке: «Эх-ха! Эх-ха-ха! Все вступайте в Автодор!» Она вертелась во мне заигранной патефонной пластинкой и почему-то давала веселое настроение. Когда-то мы распевали ее на большой перемене под руководством юного звонкоголосого пионервожатого — брались за руки, образовывали круг, делали пять шагов к центру: «Эх-ха! Эх-ха-ха!» — замирали на мгновение, поедая глазами вожатого и ожидая его сигнала. Он, упиваясь своим величием и косясь в сторону директора, благосклонно наблюдавшего за мистерией, резко вскидывал руку, исторгая из наших глоток радостный призывный клич: «Все вступайте в Автодор!»