Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
В тот вечер Грюнфельд допоздна засиделся у байзицера Макса Танненбаума; два старых друга судили-рядили, как поступить и что ответить уполномоченному из Баку.
— Ладно уж, колония не обеднеет. А за то, что уважительно к немцам отнесся да доносчика выставил, я думаю, можно будет постараться помочь ему, — сказал Танненбаум.
— Ты так считаешь? — спросил Грюнфельд.
— Да и ты, между прочим, тоже так считаешь.
Через день к дому мэрии подкатывали телеги. Молчаливые мужики относили в склад Грюнфельда мешки с мукой. У весов стояла Марта.
— А как вы все это будете вывозить? Не боитесь? Кругом разбойники.
—
Марта уговорила отца отпустить ее с обозом до станции — показать ногу фельдшеру. По дороге приглядывалась к статному, уверенному в себе русскому. Раньше о революционерах только слышала да читала. Теперь первый раз увидела.
Этот русский комиссар был ладно скроен, имел белые-белые зубы, живые глаза да сильные, видно по всему, руки. Взглянул бы хоть раз, что ли, что ему стоит?
Но Песковский был поглощен заботой об обозе. Он приехал с пятью дюжими, хорошо вооруженными военморами, но понимал, как малы будут силы, если налетит одна из банд, скрывающихся в ближних лесах. Поэтому Арсений торопил обоз, надеясь засветло добраться до станции. Ехал он на лошадке, какую в любом другом краю приняли бы за пони и которая, без сомнения, восходила какой-то дальней своей линией к ослу, ибо упрямством превосходила всех известных Песковскому лошадей.
Когда вдали показалась станция, Марта попросила возчика остановить телегу, подошла к Песковскому, взялась за стремя, посмотрела снизу вверх. Арсений лихо спрыгнул:
— Вы что-нибудь хотите сказать?
Марта сконфузилась и еле слышно пролепетала:
— Я просто хотела... узнать, вы когда-нибудь еще к нам приедете?
— Вряд ли, милая. Но почему об этом спрашиваете?
— Если бы знала, что приедете... было бы легче жить... немного.
— Вот оно что, — удивился Песковский и сказал себе: «Поздравляю вас, товарищ Арсений, только не понятно, чем вы смогли пленить столь совершенное создание? Посмотрите, какая у нее добрая улыбка. Когда вам так улыбались последний раз? Не затрудняйтесь, не вспомните. Да и сами-то вы стали неулыбой. Так, спрашивается, чем же вы сподобились?» — Приятно это слышать, милая Марта. Но вы-то, вы-то совсем не знаете меня.
— Знаю, — убежденно ответила девушка.
Песковский подумал: «Память на лица у меня хорошая; я увидел ее первый раз два дня назад и знаю только, что зовут Мартой и что она дочь Альберта Александровича. И что, к большому сожалению, хромает». Он невольно посмотрел на ноги Марты.
— Я немного подвернула ступню, — сказала она, перехватив его взгляд. — Хочу показаться фельдшеру на станции. Наш совсем стар, ничего не видит и, по-моему, уже не помнит, какое лекарство от какой болезни. Я все время на подводе ехала, только сейчас сошла.
— Милая Марта, у вас было очень хорошо. И я рад, что ваша семья, твой отец помогли мне выполнить революционное поручение.
— И нам приятно.
— Ты говоришь искренне? Ведь вы могли бы получить за этот хлеб гораздо больше денег.
— У нас есть люди, которые понимают, что может принести революция тем, кто любит работать.
— Ну а я-то, я-то при чем? Скажи мне... Почему хочешь, чтобы я еще приехал? А вдруг я — плохой человек?
— Нет. Это не так. Я знаю. Я слышала ваш разговор... Это нехорошо... Но я слышала ваш разговор с Рипой.
— Ты кому-нибудь об этом говорила?
— Только отцу.
— Так, теперь кое-что становится понятным.
— Что становится понятным?
— Почему твои земляки без слов, без споров принесли столько зерна, сколько я просил, сколько я должен был получить, фунт в фунт. Теперь я понимаю, кто помог мне. Позволь сказать спасибо и...
— Что «и»? — Марта приблизила к нему лицо, посмотрела искательно и выжидающе.
— Если бы я мог поцеловать тебя... как друга.
— Что значит у вас, у русских, «как друга»?
— Ох, тяжелый вопрос задаешь, товарищ Марта, — глухо произнес Песковский.
— У тебя есть жена?
— Недосуг было, милая Марта. Война. Я ведь воевал и в Галиции и в Прибалтике. А потом революция... Недосуг было.
— У меня сегодня хороший день. Я знала, что будет хороший день: видела сон.
— Веришь в сны?
— Когда они сбываются, как не верить?
Кажется, все ее существо с трепетом ждало этой встречи. Вот уже сто лет колония жила по своим, словно до конца дней установленным законам, жила замкнуто, настороженно, недоверчиво. С каждым поколением в облике молодых людей все реже встречались те строгие и привлекательные черты, которые отличали первых колонистов; несчастный Петер нес на себе печать наказания за верность обычаю — не жениться и не выходить замуж за чужих. Две главные фамилии, составлявшие некогда костяк колонии, перемешались друг с другом, и все, что могло быть написано на роду, уже было написано одними и теми же буквами многократно, признаки вырождения все отчетливее читались на лицах... Марта видела и понимала это и все ждала, и боялась, и верила, что судьба поможет ей встретить человека незнакомого, сильного, с чужой и здоровой кровью. Она смотрела на Арсения и шептала: «Боже, помоги мне, сделай так, сделай так, сделай так, чтобы мое расставание с ним было недолгим, молю тебя, молю, помоги нам встретиться, помоги...» Она вся ушла в молитву, и показалось ей вдруг, что ее мысли, сжатые, спрессованные в обращении к богу, передались человеку, шагавшему рядом, что смотрит он на нее с интересом и как-то по-новому.
— Как и что сказать тебе, милая Марта? Мне было приятно встретить такую девушку... Я мог бы быть тебе другом... Только... только не волен я жизнью своей распоряжаться. — Подумал и произнес убежденно: — А если бы мне было дано такое право, если бы мне такое право было дано... — И умолк, как гимназист, первый раз объяснившийся в любви.
Марта сжала его руку. Он невольно оглянулся по сторонам — не смотрят ли на них военморы. А Марте не было никакого дела до других. Она знала, что ей хорошо, так хорошо, как не было никогда. Она жалела, что до станции уже совсем близко, ей показалось, что обоз ускорил свой ход, хотя полз он так же неторопливо.
— Я буду ждать тебя в Баку.
— Это правда? Будешь... ждать... меня? Если скажешь «да», моя нога сразу пройдет. — Марта улыбнулась, как улыбаются старому и доброму знакомому.
Выйдя от Велиева, Арсений спустился по широкой мраморной лестнице бывшей городской думы, свернул направо по Николаевской улице, подивился, что ее до сих нор Не переименовали (смешно: большевистский Бакинский Совет на улице имени царя Николая), неторопливо зашагал к морю.