Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
В конце встречи Гай открыл флягу, налил в крышку коньяк, протянул ее Песковскому и совсем не по-чекистски сказал:
— Ну, храни тебя бог!
...Когда Песковский произнес слова: «Это будет сегодня вторым и, может быть, самым серьезным испытанием мужества», он боковым зрением уловил, как порывисто отвернулся от амбразуры стоявший у пулемета Фридрих Оммер. В глазах Оммера читалась плохо скрываемая ненависть. Правда, он ничего не сказал. Сдержался. Но как поведет себя, когда они выпьют по первой бутылке?
«Как-никак, я предлагаю то, против чего бунтует его душа. Человек, которому судьба уже дала один раз «право заявить о себе»... он привык обращать на себя внимание. Надо быть осмотрительным. А что сказал бы господин Зедлаг?» Песковский перевел взгляд в его сторону. Зедлага на месте не было. Он исчез где-то, скорее всего, за грудой цинковых ведер. Песковский неторопливо двинулся вслед. Но едва он сделал пять шагов, как перед ним вырос Зедлаг. В его руках не было портфеля.
— О, вы снова рядом со мной, чудесный спаситель. Только чем я обязан вашему вниманию? Вы следите за мной третий день. Раз мы оказались наедине, я хотел бы спросить вас: почему вы не стреляли в американцев? На это никто не обратил внимания, кроме меня. — В глазах Зедлага мелькнул недобрый огонек.
Оммер пил большими глотками. Опорожнил одну бутылку. Потянулся за второй, давая понять, что предложение разыграть эти бутылки игнорирует и что он к американцам с поднятыми руками не выйдет.
С улицы донеслись взрывы. Артиллерийский расчет вкатил автоматическую пушку в разбитую витрину мясного магазина и открыл огонь по второму этажу дома напротив. Оттуда шлепали из автоматов. Американцы, чтобы не тратить попусту сил на штурм, решили разнести дом из пушки.
Орудие было невелико по размерам — такого Песковскому видеть еще не приходилось, — но имело силу дай бог! Расчет действовал в открытую, но засевшие в доме напротив ранили его командира, и тогда американцы преобразились, перестали гарцевать под пулями; пушчонка пробивала в толстой стене дома бреши немыслимой величины. Кончив стрелять, американцы выждали небольшой срок, уселись в кружок и начали приводить в чувство своего офицера.
— Они сами просят хорошую очередь, — сказал Оммер. — Посмотрите, какая мишень.
— Что будет потом? — спросил Песковский.
— Наплевать... Как будто у нас с вами есть «потом». Все, что у нас есть — глубокий плюсквамперфект [15] .
— Господин Оммер, вы обязаны помнить, что отвечаете не только за себя.
— Я бы предпочел помнить о другом. О приказе фюрера сражаться до последнего. Вам разрешили сдаваться в плен? — На скуластом лице Оммера появились багровые пятна.
15
Давнопрошедшее время.
К Оммеру с видом умиротворителя подошел Зедлаг и сказал на ухо несколько слов. Оммер умолк, как бы осмысливая услышанное. Сделал вид, что взял себя в руки. Снова посмотрел в окно.
«...Нет, он не позирует, не изображает геройство... Имеет убеждения. Опасен вдвойне. У него на глазах только что убили солдат и офицеров, не пожелавших сложить оружие. Он считает их героями и хочет отомстить за них. Что мог сказать ему Зедлаг? Какую он имеет над ним власть? Зедлаг не хотел ссоры? Но почему, когда мы оказались с глазу на глаз, он произнес эти слова: «Вы следите за мной»? Значит, подозревает меня... И готов убрать, не пачкая своих рук. Оммер успокоился или только сделал вид?»
— Нет, мне никто не разрешил сдаваться в плен, пока был хоть один шанс из ста тысяч выиграть войну. Сейчас долг германца обязывает нас принять решение, которое позволило бы сберечь восемь жизней.
— Позвольте заметить вам, господин Шмидт, что если мы проигрываем войну, то проигрываем потому, что в нашей стране было немало таких, как...
— Вы хотели что-то сказать? Я слушаю вас. И думаю, что вы хорошо понимаете, что уже не имеете права не договорить.
— Я не имею обыкновения не договаривать, — спокойно и громко, тоном человека, который привык, что его слушают, ответил Оммер. — Обстановка заставляет меня заявить вам, что имел в виду таких, как вы. Тех, что готовы предать и фюрера... и Германию.
— Вы слишком возбуждены и не даете отчета своим словам. — «Тук-тук-тук» — напомнили о себе давно молчавшие молоточки в висках.
— А если даю? Вы действительно способны забыть то, что услышали?
— Нет. Я не собираюсь...
Все делали вид, что ничего не произошло: они просто не слышат ссоры. Ясно, что до убийства дойдет, такие слова не прощаются. Но кто виноват, кто прав? Трудно рассудить, бывают в жизни минуты, все как на ладони, а кто виноват, не скажешь... Оба правы, оба виноваты, пусть будет им бог судьей.
Разве не прав Оммер? Разве не говорит в нем кровь тевтонца? Разве не помнит каждый немец с детства эти слова: «Я буду до последнего часа своего достойным народа, которому принадлежу. Мне не дано другого!» Так, выходит, дано? Значит, бывают в жизни взрослого мужчины, германца, минуты, когда он может забыть обо всем... лишь бы спасти шкуру? Нет, так не бывает, не может быть! Пусть Оммер всадит пулю в этого Шмидта!..
Но есть у весов и другая чаша. Шмидт не производит впечатления труса. В его словах есть своя правда. Разве каждый не воевал до последней минуты? Не глупо ли умирать теперь?.. Сколько раз миновала каждого из них смерть, кто знал, на кого упадет бомба с самолета и кого подстережет мина? Глупо умирать. И Шмидту можно было бы сказать спасибо уже за одно то, что он не дал Оммеру выпустить очередь по американцам. Тогда бы уже наверняка всем был конец. Кончилось бы все так же, как у тех, засевших в доме неподалеку. Должно быть, дали клятву не сдаваться. И что доказали? Кому? Доказали, что германцы умеют доблестно умирать? Но разве это не было известно испокон веков? Доказательство обратного толка было бы поновее — как сохранить жизнь с честью и достоинством. Хотя разве можно говорить сейчас о чести и достоинстве? Армия рухнула. Не сегодня-завтра падет Берлин. Все же хорошо, что Оммер не дал очереди. Тогда бы погибли все восемь. Теперь погибнет только один. Бывают в жизни минуты, когда никуда не деться, надо платить за оскорбление.
Зейферт произнес только так, без всякой, самой малой надежды на успех:
— Может быть, отложить эту вашу забаву? Что ж мы будем врагов радовать, друг друга убивать, друг на друга пули тратить? Погорячились оба. Забудьте то, что сказали, а вы, господин Оммер, должны будете выразить сожаление...
— Между прочим, русские расстреливали тех своих сородичей, кто переставал верить в их победу, когда наши у самой Москвы стояли. Наказывали за то, что шли против нации. И правильно делали. Потому-то и оказались под Берлином, как это по-русски говорится, мать их... — Оммер запустил ругательство, тщательно выговаривая последнее слово и глядя в упор на Песковского.
Тот медленно допивал вино.
Допил. Поставил бутылку. И сказал Зейферту:
— Отсчитайте, пожалуйста, шаги и дайте команду. Спросите господина Оммера о его условиях.
Оммер вытащил магазин из ручки пистолета.
— У меня три патрона. Думаю, достаточно. Станем по углам. Руку с пистолетом держим внизу. По команде «три» стреляем. Если после первого выстрела продолжаем стоять, руку снова книзу. Потом новая команда до «трех».
Песковский оставил в пистолете три патрона, остальные небрежно выбросил через левое плечо, они ударились о стену и покатились по полу.