Культура древнего Рима. Том 1
Шрифт:
По мере углубления классовых противоречий все более суровыми становились наказания даже для римских граждан, причем равенство их перед законом исчезало с разделением граждан на honestiores и humiliores. Так, бедняку, имевшему менее 50 золотых, запрещалось выступать обвинителем (Dig., 48, 2, 10). Не мог «маленький человек» вчинить иск высокопоставленному лицу за злонамеренный обман (dolo malo. — Dig., 4, 3, И). Заключить ли в тюрьму обвиняемого или оставить на свободе до начала процесса, решалось в зависимости от его богатства и достоинства (Dig., 48, 3, 1). Декурионов и «первых людей в городе» в противоположность простому человеку нельзя было приговорить к казни и изгнанию, пе сообщив императору, в чем состоит их преступление и какой вынесен приговор (Dig., 48, 19, 27, 1–2). Разными стали и наказания. Простых людей бросали на растерзание зверям, сжигали, бичевали, отдавали на рудники или на государственные работы; «благородным» отрубали голову, изгоняли с конфискацией имущества и потерей гражданства или высылали без потери гражданства на острова. Телесные наказания и пытка, которой теперь стали подвергать не только рабов, но и humiliores, к ним не применялись. Такие жестокие наказания полагались по изданным Августом и ого преемниками законам: по закону об оскорблении величества (по Ульпиану, подобного святотатству, — Dig., 48, 4, 1–2), включавшему теперь не только государственную измену, но и действия и слова, направленные против
Суд перестал быть публичным зрелищем, процессы при единовластии утратили политическую значимость, и, соответственно, все меньшую роль играли эмоции и все большую — тонкое и всестороннее знание права, умение его истолковать и приложить к конкретному случаю. Между тем право все более усложнялось. К прежним его источникам (из которых, естественно, исчезли новые законы народного собрания, поскольку таковое не созывалось, и плебисциты) прибавились законы императоров, их рескрипты, ответы на обращенные к ним прошения, комментарии и сочинения виднейших юрисконсультов. Пользовались и обычаем (longo consuetidine), приравнивавшимся к закону, потому что, как поясняет Юлиан, источником права является воля парода и безразлично, выражена ли она в писанном законе или неписаном, принятом всеми обычае (Dig, 1, 3, 32). С увеличением императорского имущества и практическим отождествлением его с казной возникло право фиска, пользовавшегося рядом привилегий перед частными лицами (Dig., 48, 14; Ulpian. De iure fisci). Особо разрабатывалось право военное, трактовавшее права и обязанности солдат и ветеранов и устанавливавшее наказания, налагавшиеся на военных (Dig., 49, 16). Изучались все тонкости права в особых юридических школах.
Право и суд, таким образом, становились централизованными, превращались из дела гражданской общины в дело государства.
Характерны в этом плане изменения, коснувшиеся фамилии. С развитием рабства и обострением классовой борьбы власти pater familias для подавления рабов стало недостаточно, и эту функцию чем далее, тем более брало на себя государство. Его политика здесь шла в двух направлениях. С одной стороны, оно принимало суровые меры против любого проявления рабами сопротивления, с другой стороны, стремясь не обострять отношения до крайности, оно постепенно ограничивало злоупотребление господ их властью. Решительным шагом в первом направлении был знаменитый Силанианский сенатусконсульт Августа, согласно которому в случае убийства господина все рабы, находившиеся с ним под одной кровлей или на расстоянии окрика, так что имели возможность прийти ему на помощь, но не пришли, подвергались пытке и казни. До казни рабов запрещалось вскрывать завещание убитого, дабы наследник, опасаясь за свое имущество, не попытался спасти обреченную фамилию. С течением времени действие Силанианского сенатусконсульта расширилось, распространилось на малолетних рабов, на рабов родственников, живших имеете с убитым, наконец на отпущенников. В том же направлении шло запрещение отпускать на волю рабов, когда-либо закованных господином, т. е. неблагонадежных, и усиление мер по розыску солдатами и чиновниками беглых рабов.
Вместе с тем господа постепенно лишались права применять к рабам крайне суровые меры. Еще в относящейся ко времени Августа или Тиберия надписи из Путеол. содержащей правила для подрядчиков, бравших на себя организацию похорон, предусматривалось, что они же по требованию муниципального магистрата или господина производили порку или распятие рабов (An. ep., 1971, № 88). С конца I, а особенно во II и III вв. господам (а также муниципальным магистратам) запрещалось казнить рабов, отдавать их в гладиаторы или бестиарии, навечно заковывать, заточать в эргастулы. За преступления, предполагавшие тяжелые наказания рабов, теперь карал суд. Рабы, писал Ульпиан, могут привлекаться по всем преступлениям, кроме влекущих в виде наказания конфискацию имущества, поскольку имущества они не имеют. (Dig., 48, 2, 12, 4). Любопытно, что, уточняя обязанности префекта Рима, Септимий Север упомянул, между прочим, разбор жалоб господ на рабов, совершивших прелюбодеяние с их женами (Dig., 1, 12, 5). Даже такое, с точки зрения римлян, тяжелое преступление раба господин уже не мог покарать сам. За преступления, совершенные с ведома или по приказу господ, теперь несли ответственность сами рабы. Таким образом, несмотря на неоднократное повторение юристами тезиса о нерушимости власти господ, замкнутость мира фамилии была в значительной мере преодолена. Рабы в какой-то степени становились подданными не только господ, по и государства, тем более что оно стало принимать жалобы рабов на плохое обращение господ, недостаточное содержание, и если жалоба подтверждалась, рабов принудительно продавали другому господину. В связи с появлением значительного слоя рабов, наделенных пекулиями и ведущих собственные дела, государство начинает регулировать и имущественные отношения не только между рабами и посторонними контрагентами, но и между держателями пекулиев и их господами. Регулировались и взаимоотношения между отпущенниками и патронами.
В этот же период окончательно складывается и знаменитый принцип favor libertatis, по которому, если по той или иной причине вопрос о статусе человека либо о праве раба на свободу доходил до суда и дело оказывалось сомнительным, его следовало решать в пользу свободы. По тому же принципу, если раб должен был получить свободу по исполнении какого-нибудь условия, а ему это условие мешали выполнить, он все равно получал свободу. Если наследник скрывал завещание, по которому раб освобождался, раб мог подать на него в суд, хотя вообще раб с господином судиться не мог. Не отнималась свобода, данная по завещанию, и в том случае, если завещание оказывалось недействительным. Хотя часто favor libortatis считают результатом влияния гуманистических идей философов, он скорее обусловливался нежеланием раздражать людей и вызывать какие-нибудь эксцессы, отказав им в свободе, на которую они надеялись. Впоследствии Диоклетиан именно так формулировал причину, по которой он автоматически предоставлял свободу рабам, в течение 20 лет с ведома господина жившим как свободные (CI, VII, 22, 2). Вместе с тем в фамилию стали включаться свободные слуги, власть над которыми господина мало чем отличалась от власти над рабами (Dig., 21, 1, 25, 2). Особенно примечательно,
Вообще в отношении фамилии мы видим в законодательстве известную двойственность. С одной стороны, рабы получали известную правоспособность, с другой, в плане экономическом власть pater familia оставалась прежней. Не только раб, но и находившийся под отцовской властью сын юридически не мог чем-либо владеть. За заключенные им сделки отвечал отец, все им приобретенное становилось собственностью отца. Исключение составляло только то, что сын приобретал на военной службе и благодаря военной службе — так называемый «лагерный пекулий». Но если солдат, например, получал наследство от какого-нибудь частного лица, оно, как и наследство, оставленное рабу, принадлежало pater familias. По Ульпиану, не мог хотеть (velle) или не хотеть (nolle) тот, кто подчиняется власти отца или господина (Dig., 50, 17, 4). Когда перегрину даровалось римское гражданство, он получал и patria potestas — таким неотъемлемым компонентом прав римского гражданина она считалась. Видимо, как и прежде, здесь действовало отношение к фамилии как к основной производственной ячейке, все ресурсы которой должны были быть сосредоточены в руках главы, ответственного за добросовестное хозяйствование, не только для своей, но и для общей пользы, для пользы своих детей; дети считались при жизни отца как бы латентными владельцами — quasi domini, поэтому вступление в права наследования для них было продолжением господства, когда они получали свободное распоряжение имуществом (Dig., 23, 2, 11). Соответственно, составление завещания относилось не к частному, а к публичному праву (Dig., 28, 1, 3); общественной повинностью было опекунство, а магистрат, назначивший малолетним недобросовестного опекуна, отвечал по суду (Dig., 27, 1; 8). «Общей пользе» соответствовало не только сохранение и приумножение имущества для наследников, но и наделение приданым дочерей, дабы они могли вступить в брак и рождать новых граждан (Dig., 23. 3, 2). О значении фамилии говорит и тот факт, что коллегии иногда именовали себя фамилиями; юристы признавали, что наименование фамилии относится также и к корпорациям, имеющим свой особый устав (Dig., 50, 16. 197).
Такую же двойственность мы видим и в регулировании правом эпохи Империи отношений собственности, в первую очередь земельной собственности. В литературе неоднократно высказывалось мнение, что при Империи собственность на землю утрачивает все черты коллективного начала и становится в полной мере частной.
В пользу такой точки зрения говорят некоторые факты. Так, хотя не только в провинциях, по и в Италии, особенно на севере, существовали паги и села со значительными элементами общинных отношений, в праве вплоть до Поздней империи, эти отношения не учитывались. Напротив, выделение из общин частных владельцев, посессоров, видимо, поощрялось и права их охранялись. Член любой группы, совместно владевшей имуществом, будь то сонаследники или деловые товарищества, мог потребовать раздела имущества, и требование его удовлетворялось назначенным для раздела судьей или арбитром.
Как считается теперь, в правление Августа, и, возможно, в связи с его аграрными реформами, укреплявшими собственность землевладельцев, в праве появляется новый термин для обозначения земельной собственности — доминий (применявшийся только к италийским владениям, тогда как на провинциальной земле, верховным собственником которой был император, существовало только владение). Домиций означал, что право собственности на землю приравнивалось к праву dominus на раба, т. е. становилось как бы ничем не ограниченной, полной частной собственностью. В первую очередь это было в интересах крупных земельных собственников, так как снимались ограничения, налагаемые земельным максимумом, и устранялись опасения, что новые аграрные законы приведут к переделу земли. И недаром, как показали современные исследования, именно с этого времени начинается распространение латифундий. Не видим мы в нраве никаких ограничений на отчуждение земли, залог, ипотеку, аренду. Процедура соответственных сделок была подробно разработана юристами и упрощена. Так, например, хотя манципация все еще применялась, она часто заменялась простой передачей — traditio — с тем, чтобы затем по нраву usucapio земля становилась собственностью покупателя. В провинциях манципация вообще не применялась, там имело место только traditio.
Но, несмотря на все эти факты, римская частная собственность отличалась от частной собственности при капитализме, и ей всегда были присущи черты, восходящие к характеру собственности в недрах гражданской общины.
Хотя в принципе император был верховным собственником только Провинциальной земли, но весьма скоро как нечто само собой разумеющееся было признано, что он является верховным собственником всей земли империи. Заменив собой римский парод, он унаследовал от civitas и контроль над распоряжением землей и ее добросовестной обработкой все под тем же лозунгом «общей пользы».
В первую очередь этот контроль сказывался в многократно повторяемых законах, дозволявших занимать землю, оставшуюся необработанной, собственником, владельцем, лицом, заменявшим владельца (например, отсутствовавшего наследника), арендатором, переставшим извлекать из земли доход (fructus, что означало и плоды, и доход). Занявший такую землю и начавший ее возделывать не мог быть изгнан с нее даже прежним собственником. В этом смысле принцип «трудовой собственности» сохранялся в полной мере. По-видимому, именно действенностью этого принципа можно объяснить тот факт, что, несмотря на введение в право понятия доминия, мы не находим у римских юристов ни сколько-нибудь четкого определения этого понятия, ни различия между dominium и possessio, хотя, по их словам, между тем и другим не было ничего общего (Dig., 41, 2, 12, 1). Dominium и possessio могли совпадать, но могли и не совпадать, когда доминий принадлежал одному человеку, а possessio другому. Из Дигест мы узнаем, что владение обусловливалось факторами материальным (т. е. реальным использованием) и духовным (т. е. волей сохранять владение), тогда как доминий от воли господина не зависел и не мог быть предоставлен только на время. Но помимо таких, достаточно абстрактных моментов реальная разница между dominium и possessio в сочинениях римских юристов не улавливается, хотя в современных трудах по римскому праву такое различие конструируется, часто на основе скорее современного, чем римского юридического мышления. Dominus, не извлекавший из своей земли fructus, мог быть также ее лишен, как поссессор, арендатор, фруктуарий. И собственность на вещь, и владение ею одинаково определялись как право ее удерживать и вчинять за нее иск (Dig., 6, 1, 49, 2; 37, 1, 3, 2; 41, 1, 52). В обычном римском юридическом языке, когда речь не шла о казусе, требовавшем точных дефиниций, собственность безразлично именовалась possessio, ргоprietas, bonum, а всякий землевладелец именовался поссессором. Поссессорами часто называли и арендаторов городских земель, владевших ими, пока они продолжали вносить ренту. И во всех случаях неизменно действовал принцип «трудовой собственности»: переставший пользоваться землей лишался ее в пользу того, кто брался ее возделывать.