Культура на службе вермахта

Пленков Олег Юрьевич

Помимо натравливания бойцов со стороны руководства, важно еще одно обстоятельство — родственники многих советских солдат пострадали от нацистов. Насколько нацистская оккупация коснулась судьбы каждого советского солдата, говорят, например, данные опроса, проведенного в частях 2-го гвардейского танкового корпуса. Из 5848 опрошенных солдат родственники были убиты у 4447, 1169 было искалечено и 908 угнано в Германию. Немцы сожгли 2430 деревень, поселков и городов, где проживали до войны бойцы этого танкового корпуса. Другой пример — Харьков: когда немецкая 6-я армия в октябре 1941 г. взяла Харьков, население города составляло 700 тыс. человек. 15 месяцев спустя половина населения города исчезла: 120 тыс. было угнано в Германию, 80 тыс. умерло от голода, 30 тыс. было расстреляно. В Киеве от довоенного населения осталась пятая часть^{549}.

Интересна реакция иностранца на обстоятельства, связанные со страданиями нашего народа в войну. Однажды, уже в начале 1945 г., недалеко от Берлина колонна британских военнопленных догнала колонну

советских военнопленных, которые были одеты совсем не по-зимнему и даже без обуви. Их ноги были обернуты какими-то тряпками. Роберт Ки, один из пленных англичан, вспоминал: «Изможденные бледные лица резко контрастировали с черными бородами. Только глаза выдавали в них наличие чего-то человеческого. Эти глаза посылали отчаянный призыв о помощи». Британцы стали рыться в карманах и бросать советским военнопленным разные предметы: мыло, сигареты. Одна из пачек упала слишком далеко. Русский пленный вышел из колонны, чтобы подобрать ее, но тотчас подбежал охранник из фольксштурма и стал бить его прикладом. Среди британцев раздался гул возмущения, чего охранник совершенно не ожидал. Он прекратил избиение и в недоумении уставился на колонну англичан. Жестокость в обращении с советскими военнопленными стала настолько привычной, что любой ропот возмущения казался ему немыслимым. Немецкий солдат стал угрожать англичанам винтовкой, но ропот среди них не смолкал. В конце концов, порядок был установлен. «Бог мой, — сказал один из товарищей Ки, — я заранее прощаю русским все, что они сделают с этой страной, когда придут сюда. Абсолютно все»^{550}.

Огромное значение имело и ожесточение боев: с января по май 1945 г. Красная армия потеряла в Германии более миллиона солдат, из которых 250 тыс. было убито. Три недели боев за Берлин стоили советским войскам 80 тыс. жизней^{551}. Эти жуткие потери ожесточали солдат, они теряли ориентиры в оценке стоимости человеческой жизни, боли и страданий — их было слишком много для того, чтобы это смог вместить человеческий рассудок.

Ирландский историк Джеффри Роберт отмечал, что хотя советские солдаты совершили много жестокостей, но в их действиях не было организованной системы, которая характеризовала поведение немцев в России. Одной из типичных форм мести советских солдат стало изнасилование немецких женщин. Масштабы насилия были таковы, что до конца 1945 г. женщинам в Германии бесплатно делали аборты, если они заявляли, что забеременели после изнасилования.

Изнасилование, как подчеркивала в своем классическом труде 1975 г. «Against Our Will» («Против нашей воли») Сюзанна Браунмиллер, является частью обычаев войны^{552}. Красная армия не была одинока — французское командование дало понять марокканским частям, действовавшим в Италии, что женщины — это законная добыча победителей. Это отношение к жительницам завоеванных стран описано в романе Альберто Моравиа «Чочара». Именно по причине причастности победителей к массовым насилиям во время Нюрнбергского трибунала вопрос наказания за насилия не поднимался^{553}. Сотни тысяч изнасилований, совершенных в Германии, свидетельствуют о феномене совершенно иного рода, нежели проявление старых обычаев войны — по всей видимости, они были наиболее общей формой мести солдат Красной армии. Причем особенно были распространены коллективные изнасилования, что особенно пагубно отражалось на психологическом состоянии жертв. Советский драматург Захар Аграненко, воевавший в Восточной Пруссии в составе подразделения морской пехоты, писал в дневнике, что советские солдаты не верили, будто немецкие женщины станут, добровольно вступать с ними в индивидуальные интимные контакты. Поэтому красноармейцы насиловали их коллективно — на одну женщину по девять, десять, двенадцать человек^{554}. Теме сексуального насилия на Нюрнбергском процессе было уделено не слишком много внимания. Дело в том, что нацистские расовые теории и законы запрещали вступать в сексуальные отношения с представителями «низших рас», и благодаря дисциплине, царившей в германской армии, эти запреты, как правило, соблюдались^{555}.

Тем не менее нельзя сказать, что немцы были объявлены «людьми вне закона». Если бы это было так, то Красная армия могла дойти до анархии и неуправляемости, что было недопустимо: война продолжалась. Поэтому время от времени раздавались сдерживающие голоса. Так, газета «Красное знамя» писала в феврале 1945 г.: «“Око — за око, зуб — за зуб”, — говорили наши деды. Конечно, мы понимаем эту формулу совсем не так прямолинейно… Нельзя представить себе дело таким образом, что если, скажем, фашистские двуногие звери публично насиловали женщин или занимались мародерством, то и мы в отместку должны делать то же самое. Наша месть не слепа, наш гнев не безрассуден»^{556}. Более того, в апреле 1945 г. в «Правде» появилась статья, осуждавшая Эренбурга за пропаганду ненависти к немцам; в статье призывалось делать различие между немцами и Гитлером. Чуть позже были растиражированы слова Сталина «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ и немецкое государство остаются». Тем не менее изнасилования продолжались, хотя и в меньших масштабах, вплоть до конца 40-х гг. Особым источником гнева красноармейцев был относительно высокий уровень жизни немцев — уровень, который сохранялся и во время войны^{557}.

Вместе

с тем, наряду со сведениями о жестоком обращении красноармейцев с немцами, было много примеров и дисциплинированного поведения советских солдат, их сдержанности, широты души. Немецкая мемуаристка Габриэлла Лич-Аннах вспоминает, что переночевавшие в ее доме советские танкисты, которым понравился ее четырехлетний сын, оставили полтуши коровы с запиской «для ребенка»^{558}. Эта непредсказуемость в поведении советских воинов соответствовала и их внешнему виду: вступавшие в Германию колонны красноармейцев представляли собой странный симбиоз архаики и современности: танковые колонны «тридцатьчетверок» продвигались вперед бок о бок с казаками, к седлам которых были прикреплены мешки с награбленным добром. Рядом проезжали лендлизовские «студебеккеры», «доджи» и «шевроле», мощные гаубицы на гусеничном ходу. За этим следовали конные повозки, везущие припасы.

Жестокое отношение советских солдат к поверженному врагу в конечном счете повредило моральному значению великой победы. Геббельсовская пропаганда, разумеется, использовала эти инциденты для раздувания страха перед советской армией и усиления сопротивления немцев. Незадолго до капитуляции Геббельс записал в дневнике: «Большевистским зверствам на нашей земле несть числа. Они — отвратительные явления реальной политики, и по жестокости своей не могут быть превзойдены никем. Я намерен ознакомить с сообщениями об этих зверствах международную общественность. Приказ Жукова советским войскам перед наступлением с Сандомирского плацдарма в известной степени указал путь этим зверствам»^{559}.

Даже не будучи мстительным, следует признать, что немцы заслужили то, что они пережили в заключительной стадии войны, но радикализм террора союзников в Германии как со стороны Запада (бомбежки городов), так и со стороны Востока невозможно совершенно релятивировать или игнорировать — просто по понятным причинам довольно трудно найти подходящий тон для его обсуждения. Тем более что уже после окончания военных действий немцам была уготовлена такая же участь, какую они прочили полякам, выселив их из Познани, Силезии, области Варты, или русским, миллионы которых должны были — в соответствии с «планом Ост» — покинуть родину. По всей Восточной Европе фольксдойч стали объектом мести, насилия и террора со стороны местного населения. В Югославии, Польше, Румынии и Чехословакии, в других странах Восточной Европы местными националистами было убито не менее 600 тыс. фольксдойч. Более 12 млн. немцев были изгнаны из Восточной Европы, при этом около 2 млн. при депортации погибло. Месть немцам со стороны Красной армии — по сравнению с этими данными — кажется почти терпимой^{560}. Гибель этих фольксдойч была не менее ужасна, чем смерть от английских бомбежек в больших городах или гибель солдат на фронте. Немецкий историк Эрнст Шерстяной, пытаясь релятивировать преступления Красной армии по отношению к мирному населению, указывал, что большинство убийств и других преступлений по отношению к гражданскому населению было совершено в эрмландских округах Восточной Пруссии, в районах западнее и восточнее Эрмланда, в окрестностях Данцига, в Западной Пруссии и Восточной Померании; это были два первых месяца наступления на немецкой земле — время, когда у солдат была особенно сильна жажда мести, а огромное число немецких беженцев оказалось в зоне ведения боевых действий. Шерстяной писал, что советское командование не располагало никакими инструкциями о поведении солдат по отношению к местным жителям; это открывало простор для самоуправства, для актов мести и насилия^{561}. Представляется, однако, что совершенно не обязательно иметь какие-либо инструкции для того, чтобы оставаться человеком, а не насильником и убийцей — какой бы тяжелой ни была горечь от потери близких. Отвечая на убийство убийством беззащитного человека, становишься таким же, как твой враг…

Интересно, что попытки интерпретировать разгул насилия и убийств со стороны победителей предпринимались даже и в ГДР: восточно-германский историк Гюнтер Паулюс в 70-е гг. опубликовал брошюру «12 лет тысячелетнего рейха», которую осудили партийные органы и ЦК СЕПГ. В ней были такие строки: «Свобода пришла к нам не в образе богини с пальмовой ветвью в руках и с дружеским взглядом. Свобода пришла к нам в обличий миллионов иностранных солдат в пропитанных потом грязных гимнастерках. Свобода катилась на танках по нашим улицам, стучала прикладами в наши двери, ее голосами был свист пуль и гром пушек. Для многих из нас встреча со свободой была болезненной, но целебной»^{562}. Паулюс отделался строгим выговором по партийной линии и увольнением с академической должности, книга его была изъята. Проблема, однако, осталась…

То ли под влиянием геббельсовской пропаганды, то ли под впечатлением от разгула насилия в оккупированной Красной армией части Германии, некоторыми американскими командирами овладели антирусские настроения. Так, 10 мая генерал Паттон заявил: «Политики в Вашингтоне, которые манипулировали нами, как оловянными солдатиками, позволили нам изрубить в капусту ублюдка Гитлера и его приспешников, но эти же политики принуждают нас теперь поддерживать другого ублюдка — Сталина, который будет похуже, чем первый. Мы выиграли ряд битв, но не смогли одержать окончательную победу во имя мира». Несколько дней спустя Паттон назвал Жукова «фигляром, увешанным медалями», а русских — «отвратительными типами, просто дикую орду» и добавил, что «нам следовало бы их всех перебить»^{563}.