Культурные истоки французской революции
Шрифт:
Подобное возведение литераторов в ранг судей идеального верховного суда означало, что их суждения теперь — закон, обладающий большей силой, чем приговоры традиционных органов власти, начиная с короля и Парламента. Таким образом, могущество Литературной Республики теперь зиждилось не только на подчинении «Науки о Боге, или Естественного богословия, которое Господу угодно было усовершенствовать и освятить Откровением» «Науке о живом существе вообще», первой ветви «Философии, или Науки (ибо слова эти синонимы)», которая является «частью человеческого знания, принадлежащей рассудку», как было заявлено в «Образной системе человеческих знаний», помещенной в Энциклопедии, и это позволило передать роль наставников человечества от «схоластов» к «Философам» {45} . С появлением общественного мнения «просвещенное племя литераторов и свободное и бескорыстное племя философов» {46} , действительно, берут на себя роль судей.
45
Alembert J. Le Rond d’. Discours preliminaire de l’Encyclopedie. Paris: Gonthier, «Mediations», 1965, «Explication detaillee du systeme des connaissances humaines», p. 155—168, citations p. 159—160. Рус. nep.: Философия в энциклопедии Дидро и Даламбера. M., 1994. Предварительное рассуждение издателей (в сокращении).
46
Ibid. Dedicace a Mgr le comte d’Argenson, p. 14—15. Cp. Darnton R. Philosophers Trim the Tree of Knowledge: The Epistemological Strategy of the Encyclopedie. — In: The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History. New York: Basic Books, 1984, p.190—215.
Но уподобление суду имеет и еще один аспект: цель его — сочетать всеобщность суждений с разобщенностью отдельных людей, чтобы выработать общее мнение, ибо, в отличие от древних, у людей Нового времени нет места, специально отведенного для того, чтобы продемонстрировать и испытать свою сплоченность. Для Мальзерба, как позже и для Канта, хождение печатного слова делает возможным преобразование нации, где люди неизбежно разобщены и каждый высказывает свои мысли в узком кругу, в сплоченную публику — это ярко проявляется в «Предостережениях относительно налогов», которые он представит в мае 1775 года на рассмотрение Высшего податного суда: «Поскольку книгопечатание способствовало распространению знаний, законы, изложенные на бумаге, нынче всем известны, и каждый может разобраться в собственных делах. Законоведы утратили власть, которую давало им невежество других людей. Образованная публика может судить самих судей; и критика эта гораздо строже и беспристрастнее, поскольку осуществляется в атмосфере спокойного, вдумчивого чтения, а не в атмосфере бурных дебатов» {47} . Связывая «публичность» письменного слова, размноженного печатным станком — необходимое средство против «скрытности» органов власти, — с верховной властью общественного мнения, с чьими приговорами вынуждены считаться даже судейские чиновники, Мальзерб превращает сумму частных мнений, сложившихся во время чтения в одиночестве, в понятие собирательное и анонимное, абстрактное и однородное.
47
Malesherbes. Remontrances relatives aux impots, 6 mai 1775. — In: Les «Remontrances» de Malesherbes 1771—1775, ed. par E. Badinter. Paris: UGE, «10/18», 1978, p. 167-284; citations p.272-273.
Ту же идею развивает Кондорсе на первых страницах восьмой эпохи своего «Эскиза исторической картины прогресса человеческого разума», написанного в 1793 году. В своем рассуждении он исходит из контраста между устным высказыванием, которое достигает слуха и возбуждает эмоции лишь тех людей, которые находятся поблизости, и печатным словом, хождение которого создает условия для общения без границ и без излишней горячности: «Появилась возможность говорить с разобщенными людьми. На наших глазах была воздвигнута трибуна, не похожая на те, что существовали прежде; эта трибуна позволяет делиться впечатлениями менее живыми, но зато более глубокими; она позволяет осуществлять власть, не возбуждая сильных страстей, но зато более глубоко и серьезно воздействуя на разум; эта трибуна находится ближе к истине, потому что, проиграв в возможности обольщать, искусство выиграло в возможности просвещать».
Итак, книгопечатание сделало возможным образование общественности. Объединив людей, находящихся вдали друг от друга, оно сделало возможным общение с отсутствующим собеседником: «Сформировалось общественное мнение, мнение могущественное, ибо его разделяет множество людей, мнение влиятельное, ибо определяющие его причины воздействуют одновременно на все умы, даже на те, что находятся очень далеко (курсив мой. — Р.Ш.). На наших глазах возник разумный и справедливый суд, не зависящий от власти людей, суд, от которого трудно что-либо утаить и невозможно укрыться» {48} . Этот суд, где судьями являются читатели, а тяжущимися сторонами — авторы, имеет всеобщий характер, потому что позволяет «заинтересовать каждым вопросом, который обсуждается в каком-то одном месте, всех людей, говорящих на том же языке» {49} . Но даже у Кондорсе, при том, что он дает общественному мнению, которое в идеале должно быть всеобщим, самое «демократическое» определение, оно вынуждено считаться с тем, что уровень культуры не у всех одинаков, и абстрактное понятие не так-то легко согласуется с конкретной действительностью: «Несмотря на добровольное — или вынужденное — невежество, на которое было осуждено огромное количество людей, граница, намеченная между неотесанной и просвещенной частями рода человеческого, почти полностью стерлась, и пространство, разделяющее две крайности — гений и глупость, — заполнилось людьми, находящимися на промежуточных ступенях развития» {50} . Сами слова («несмотря на», «почти») красноречиво свидетельствуют, что расстояние, которое мыслится преодоленным, неизбежно существует.
48
Condorcet. Esquisse d’un tableau historique des progres de l’esprit humain. Paris: Flammarion, «GF», 1988, p.188. Рус. пер.: Кондорсэ. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М., 1936. Цитаты ср. с. 129—130. О связи между хождением печатного текста и общественной сферой в другом контексте см. недавнюю публикацию: Warner М. The Letters of the Republic: Publication and the Public Sphere in Eighteenth-Century America. Cambrige, Mass, and London: Harvard University Press, 1990.
49
Ibid., p.189. Рус. nep., cp. c. 131.
50
Ibid., p.229. Pyc. nep., cp. c. 179.
Таким образом, между XVII и XVIII веками понимание публики в корне изменилось. В эпоху «барочной» политики ее характеризуют те же черты, что и театральную публику: разношерстность, иерархичность, ограниченность рамками спектакля, который предложен ее вниманию и сочувствию. Такая публика может состоять из мужчин и из женщин, принадлежащих к разным сословиям, она включает всех тех, кого хотят привлечь на свою сторону, всех тех, чьи симпатии хотят завоевать: великих мира сего и простой люд, искушенных политиков и невежественную чернь. С другой стороны, публику надо «водить за нос», «обольщать», надо «пускать ей пыль в глаза», как пишет Ноде, который становится теоретиком направления, считающего, что самые зрелищные эффекты никогда не должны обнажать ни механизмы, которые их произвели, ни цели, которые они преследуют {51} . Таким образом, мнение обманутых, очарованных, идущих на поводу зрителей theatrum mundi [8] никак не являются «общественным мнением», даже если это словосочетание и встречается до середины XVIII века, например у Сен-Симона.
51
Jouhaud Ch. Propagande et action au temps de la Fronde». — In: Culture et Ideologie dans la genese de l’Etat moderne. Rome: Ecole francaise de Rome, 1985, p.337—352; Marin L. Pour une theorie baroque de l’action politique. — In: Naude G. Considerations politiques sur les coups d’Etat. Paris: Les Editions de Paris, 1988, p.7—65.
8
мировой
Когда появляется общественное мнение, оно прежде всего порывает с двумя вещами. Во-первых, оно порывает с искусством притворства, скрытности, тайны, оно прибегает к прозрачности, призванной сделать намерения явными. Перед судом общественного мнения все предстает в истинном свете: то, что совершается во имя справедливости и разума, всегда побеждает. Но не все граждане (пока еще не все) способны беспристрастно вершить суд и содействовать формированию просвещенного общественного мнения. Поэтому происходит размежевание между смешанной публикой театрального зала, где есть и ложи, и галерка и где каждый зритель понимает спектакль по-своему, проявляя тонкость суждения или толкуя его вкривь и вкось, и однородной публикой, которая разрешает споры между достойными и талантливыми деятелями не только литературы, но и политики. Когда мнение, становясь общественным, перестает быть пассивным и превращается в могущественную силу, оно утрачивает всеобщий характер и фактически в его формировании перестают участвовать люди, недостаточно сведущие, чтобы выносить приговоры, а таких людей необычайно много.
Формирование публики
Преобразование публики в некую инстанцию, приговоры которой имеют большую силу, чем приговоры, вынесенные официальными судебными органами, происходит в несколько этапов. Рассмотрим два примера. Обратимся к судебным документам в собственном смысле слова, а именно к докладным запискам, которые начиная с 1770 года адвокаты и тяжущиеся стороны публикуют в большом количестве. Мальзерб в своем выступлении 1775 года, направленном против судейских чиновников, которые, осуждая публику, считали, что ей «не пристало брать на себя роль судьи судов», встает на ее защиту. Он пишет: «По сути своей Правосудие во Франции носит публичный характер. Все дела обсуждаются в открытых заседаниях; и призывать публику в свидетели посредством издания докладных записок означает всего лишь расширять аудиторию, пришедшую на слушание дела» {52} . Во всех случаях речь идет о том, чтобы представить на суд публики дело, разбирающееся в судебном учреждении. Чтобы превратить единичную тяжбу, разрешающую спор между двумя частными лицами, тяжбу, где члены суда удаляются на совещание и выносят решение при закрытых дверях, в публичное обсуждение, задача которого — выяснение истины и открытое вынесение окончательного приговора, нужно соблюдать определенные правила.
52
Malesherbes., op. cit., p.269—270.
Самое главное — показать типичность судебного дела и его значение для общества. Таков план, предлагаемый адвокатом Лакретелем: «Всякое частное дело, которое вызывает соображения общего порядка, дело, которое может привлечь пристальное внимание публики, должно рассматриваться как важное событие, где свидетелем, заслуживающим наибольшего доверия, выступает опыт, где общественное мнение употребляет все свое влияние». В соответствии с этим планом Лакретель, судя по отзывам современников, и поступает. Вот что пишет его восторженный поклонник: «Он не замыкается в тесных рамках заурядного дела, он встает над законами различных правительств; его занимают только важные для всех последствия: всякий частный случай, стоит ему взяться за дело, превращается в вопрос государственного значения». Отказ знатного дворянина платить по долгам кредиторам, не имеющим дворянского звания, — отличный предлог поговорить о несправедливости привилегий, а самоуправное заключение бретонского дворянина в тюрьму — прекрасный повод осудить королевский указ о заточении в тюрьму без суда и следствия {53} .
53
Maza S. Le tribunal de la nation: les memoires judiciaires et l’opinion publique a la fin de l’Ancien Regime. — Annales ESC, 1987, p.73—90. Мы заимствуем из этой статьи цитаты для наших рассуждений о докладных записках. См. также: Maza S. Domestic Melodrama as Political Ideology: The Case of the Comte de Sanois. — American Historical Review, Vol.94, N 5, 1989, p.1249—1265, а из более ранних работ см.: Luserbrink H.-J. L’affaire Clereaux (Rouen, 1786—1790). Affrontements ideologiques et tensions institutionnelles autour de la scene judiciaire au XVIIIe siecle. — Studies on Voltaire and the Eighteenth Century, 191, 1980, p.892—900; Renwick J. Voltaire et Morangies 1772—1773 ou les Lumieres l’ont echappe belle. — Studies on Voltaire and the Eighteenth Century, 202, 1982.
Чтобы привлечь внимание публики, необходимо выполнить еще два условия. Во-первых, надо снять покров тайны с судебного разбирательства, используя все возможности печатного слова: следовательно, докладные записки надо издавать большими тиражами (не менее 3000 экземпляров, лучше 6000, иногда 10 000 и даже больше) и продавать по доступной цене, а то и вовсе распространять бесплатно. Во-вторых, надо изъясняться не канцелярским стилем, каким принято составлять официальные бумаги, а литературным языком, который ориентируется на жанры, имеющие успех, и придает рассказу мелодраматическую окраску, либо излагать события от первого лица, выставляя напоказ свое «я» и сообщая таким образом судебной речи достоверность, в духе современной литературы. Обобщение частного, обнародование секретного, «литературизация» речи — вот средства, которые позволяют адвокатам апеллировать к общественному мнению и объявлять себя при этом его полномочными представителями.
Прежде частных лиц связывали с королем отношения непосредственные, доверительные, совершенно особые, король был гарантом и хранителем семейных тайн; теперь эти отношения уступили место отношениям совсем другого рода: люди стали выставлять частные разногласия на всеобщее обозрение {54} . С этой точки зрения докладные записки являются оборотной стороной указов о заточении в тюрьму без суда и следствия, которые король издавал в ответ на просьбы семейств, пытавшихся положить конец распущенности нравов, пятнающей их честь: то, что королевские указы скрывают, записки выносят на суд, то могущество, которое дает указам неограниченная власть короля, записки надеются получить благодаря поддержке общественного мнения, те скандалы, которые королевские указы стараются замять, записки делают предметом обсуждения. «Политизация частной жизни», таким образом, явилась плодом процесса «приватизации», который служил основой для возникновения нового общественного пространства, позволив личности постепенно добиться самостоятельности и освободиться от власти государства.
54
Farge A. Familles: l’honneur et le secret. — In: Histoire de la vie privee. Sous la direction de Ph. Aries et G. Duby, t.III. De la Renaissance aux Lumieres. Volume dirige par R. Chartier. Paris: Ed. du Seuil, 1986, p.580— 617; Farge A., Foucault M. Le Desordre des familles. Lettres de cachet des Archives de la Bastille. Paris: Gallimard/fulliard, «Archives», 1982.