Шрифт:
Пролог
Рождение открывает человеку мир во всех его красках, запахах и звуках, погружая в Океан чувств и переживаний, которыми наполнена его короткая и в тоже время длинная жизнь. Белые полосы сменяются черными – и от этой данности никуда не уйти… Жизнь человека как чаша весов на время находит зыбкое равновесие, давая короткую передышку на восстановление жизненных сил и опять круговерть событий. В их водовороте, пожалуй, больше светлых, вызывающих теплые чувства и оставляющих шлейф волнующих воспоминаний.
В книге, написанной под впечатлением событий минувших лет, следует череда непридуманных историй из жизни неуёмной и непредсказуемой женщины уже преклонных лет. В ее школьной характеристике среди прочих особенностей употреблялся
На втором курсе пединститута подружка стиляги-студента, о нем, придет время, я буду писать, обронила «Жизнь прожить, не поле перейти!». Эта знакомая фраза прозвучала будто бы заново, врезавшись в память выразительностью сказанного. Она, подружка того студента, игриво называла себя ночной бабочкой. Как сложилась ее жизнь и как пройдено ею то самое ее поле?
Истории и события, о которых пойдет повествование в этой книге, передают остроту воспоминаний автора и начинаются рассказами о детстве из далеких 60-х годов.
I
– Таня, ты родилась в свинарнике! – так говорила мама, ну как не запомнить такое?! Это был приспособленный под барак свинарник. В комнатушке умещались кровать, стол и печь. Было сыро и холодно. Отец, отслуживший в морфлоте, работал слесарем на автобазе, а мама технологом хлебопечения. Жили бедно, работали много. И все же не унывали, рядом за стенкой соседствовали такие же семейные пары. Первой покупкой молодоженов была швейная машинка. Мама – мастерица на все руки, шила, вязала и вышивала одежду, скатерти, полотенца, тем самым преображая незамысловатый быт. Газетница с ветками сирени, вышитыми ею, висит на стене гостиной, храня тепло маминых рук. А еще сохранились фотографии – на одной из них мама держит меня на руках, такая стройная и молодая. Я в пальто, отделанном овечьим мехом и вязаной ею высокой пупырчатой шапочке вишневого цвета. Мама хранила её в шкафу вместе с распашонками, фланелевыми чепчиками, алюминиевыми крестиками на шелковых ленточках, осколками фарфоровых чашек, подобранных на пепелище дома, сожженного немцами на оккупированной территории. Семейные истории, передаваемые от прабабушек и бабушек нашим мамам, наполняют кладезь добра широкой русской души и, переполнив его, растекаются ручьями и ревами, питая силой чистой воды детей и внуков.
Через какое-то время из барака родители переехали в построенный поблизости деревянный дом для молодых семей. После барака крохотная квартирка на втором этаже казалась необыкновенно просторной. Через фанерные стены было слышно все, что происходило у соседей. Запахи с кухонь разлетались по всему дому, распространяя дух жареной на сале картошки с луком, гречневой каши на молоке, кислых щей возбуждая аппетит.
– Шура, твоими щами только косоглазие исправлять! – нарочито громко выговаривает сосед Лёха в «ежовых рукавицах» держащий свою дородную жену.
– Люба, Иван Алексеич опять под мухой? И когда он уже накурится своей поганой махоркой? Глаза выедают его самокрутки! – проходя по коридору, возмущается соседка снизу. В те времена наши отцы по выходным напивались изрядно, гоняли жен, сквернословили и, – это было скорее правилом, пили и били. «Бьет – значит, любит» – говорили женщины, успокаивая ущемленное самолюбие.
Дом на Вокзальной улице бережно оберегал жизненный уклад его обитателей. Милый дом с открытыми настежь окнами, не запираемыми дверьми, керосинками и рукомойниками в коридорах, деревянной лестницей и скрипящими полами будто стоит перед глазами, приглашая войти. Дом, погруженный в размеренность будней, словно выходил из спячки в субботние банные дни. С утра благоверным жены собирали чемоданчики, укладывая в них мыло, липовую мочалку, полотенца – махровое и вафельное, сменное белье и, обязательно, «маленькую». Так называли бутылку водки в один граненый стакан. После «маленькой» и одной-двух кружек разливного пива, выпиваемых под вяленую корюшку в ларьке при бане, порядком набравшиеся муженьки с шумом заваливались в дом. А там кому и как повезет. Одни, командным голосом грозно взывали с порога.
– Сымай сапоги! – и, развалившись у входа, притворно выставляли ноги. Случалось, что засыпали под дверью, не в силах добраться до кровати. Другие отправляли жён за бутылкой и пьяное веселье продолжалось. Подпивший изрядно отец буянил и упирался изо всех сил, не давая связывать себя веревкой дюжим мужикам. Иногда нам с мамой и маленькой сестренкой приходилось ночевать в коридоре под лестницей. Мама в ожидании отца заранее у входа выставляла валенки, вешала детские пальто. Как по команде, мы среди ночи накидывали одежду, влезали в валенки и бежали прятаться от буйного отца. Наутро, чтобы вернуть мамино расположение, отец мыл полы, стирал бельё, стоял у плиты, а готовил отменно, пройдя школу судового кока. Но, приходила банная суббота, и все повторялось вновь.
Воспоминания о детстве живописно воспроизводят череду событий в красках, запахах и звуках. Так, узнаваемы и ощутимы запахи пасхальных яиц, весенней улицы и крыльца, густо устланного ярко красной яичной скорлупой на Пасху. Праздничным утром соседи выносили во двор миски с яйцами, после чего начиналось азартные яичные бои. Чье яйцо, при ударе не разбивалось, тому и сила и, прибыль.
– Давай сначала носиками! – с азартом предлагает Колька, зажав в кулаке яйцо так, что виден только острый кончик. Это его коронный приём. Он не бьет своим яйцом, а, следуя выбранной тактике, подставляет его под удар. На этот раз Колька выигрывает, я ухожу в сторону с расквашенным яйцом. А он бежит следом, предлагая побиться «жопками». Тогда это словечко никого не смущало. Мало того, оно дошло до наших дней. Дворовая лихорадка угасала, когда разбивалось последнее яйцо. Выигравших весельчаков, было видно издалека. Они тащили тазы, полные яиц и раздавали их соседям.
По традиции в луковом пере я крашу яйца, устраивая что-то вроде тех состязаний в семейном кругу, вспоминая наш двор во время праздника Светлой Пасхи.
II
Посередине нашего двора находился колодец, за забором канава, за ней дорога, по которой изредка проходили груженые машины. Больше всего запомнились открытые грузовички, наполненные доверху кукурузой. Проезжая с грохотом по булыжной дороге они следовали в сторону фермы, оставляя на ходу разлетающиеся в стороны початки кукурузы. Соседские мальчишки выбегали на дорогу, с восторгом подбирая нехитрое лакомство, они хвалились перед девчонками, иногда угощая зернами неспелой кукурузы. В Хрущевские времена инициатива «сверху» по выращиванию кукурузы в наших краях не увенчались успехом. Ушли времена, кукуруза поселилась на полках продуктовых магазинов в свежем и консервированном виде, привлекая внимание покупателей красочными упаковками. И все же, вкус незрелой, но в таком в азарте добытой кукурузы остается незабываемо ощутимым, как и удовольствие от горстки зерен, перепавших при дележке зеленых початков.
В моем детстве было принято давать клички друг другу, особенно мальчишкам – «Коля—маля», «Валерка—нема», «Сашка—батон» и вроде них в таком же простецком духе. Девчонки, пожалуй, чаще обижались на острые язычки, не откликаясь на «Софку-морковку», «Зинку-корзинку», «Таньку-кузнечика», «Ириху-жучиху». И клички, чудесным образом, не прилипали к ним. За собой не припомню каких-либо кличек. Зато мама, при разговоре с соседками, шутя, называла меня свекровью, а то и свекрой. В то время отец, наспех распростившись, в первый раз уехал в далекий Магадан на золотые прииски, оставив молодую жену с двумя малолетними детьми. Сестренке едва исполнился год, а мне – няньке – четыре.