Купленная невеста
Шрифт:
— Пойдемъ, — торопливо отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ и повелъ незваннаго гостя въ горницы.
Снова забило сердце молодого купца тревогу, снова облилось оно кровью… Еще новый свидтель обмана, подлога, еще новая бда!.. Пьяный холуй этотъ будетъ теперь таскаться сюда, будетъ буянить, требовать почестей, грозить… Скорй, скорй надо обвнчаться, да и пойти къ барину съ повинной, разсказать ему все; онъ извинитъ невольный подлогъ, особенно теперь, когда онъ самъ любитъ и счастливъ любовью…
ХІV
Въ ненастный февральскій вечеръ къ постоялому двору, расположенному верстахъ въ двадцати отъ города Рузы, подходили
Двое изъ этихъ путниковъ были одты въ рваные полушубки и въ лапти; на головахъ у нихъ были мховыя шапки. Третій путникъ, невысокаго роста, коренастый мужчина лтъ тридцати, былъ одтъ въ однобортный казакинъ изъ толстаго сраго сукна, подпоясанный ремнемъ съ бляхами и въ валеные сапоги. Кудластую голову его покрывала барашковая шапка съ краснымъ верхомъ. Этотъ, очевидно, былъ дворовымъ, какимъ-нибудь псаремъ или дозжачимъ. Ни у него, ни у его товарищей не было за плечами котомокъ или мшковъ; шли они, значитъ, налегк, не изъ далека, а между тмъ вс они очень устали и едва тащились по снжной дорог, опираясь на толстыя, суковатыя палки, выдернутыя изъ какой-нибудь изгороди.
— Надо зайти на постоялый, братцы, — сказалъ дворовый товарищамъ. — Силушки больше нтъ, ноги отказываются, да и жрать хочется.
— Прямо издыхать надо, ежели не отдохнуть да не перекусить, — отвтилъ одинъ изъ лапотниковъ. — А какъ ты зайдешь?
— А что?
— А то, что люди то мы, Ефимушка, темные, бглые люди.
— Написано, что ли, у насъ на лбу, что мы бглые? Скажемъ, что домой де идемъ, вотъ и вся недолга.
— А ежели изъ Москвы то дано знать, что мы убжали изъ кутузки?
— Тамъ дано знать исправнику, а не Акимычу дворнику, а откуда тутъ исправникъ возьмется въ такую погоду? Зайдемъ, поспимъ до разсвта, отогремся, а можетъ Акимычъ то и покормитъ. Хорошо бы теперича щецъ похлебать горяченькихъ, зелена вина стаканчикъ хватить!
— Ишь, губу то теб разъло! Хоть бы хлбушка пожевать, и то хорошо, да глядишь и ночевать то Акимычъ не пуститъ безъ пятака, а у насъ хоть бы полушка.
— Попытаемся; авось, благодтеля барина покойнаго вспомнимши, Акимычъ пригретъ насъ, накормитъ.
Вс трое пріободрились, почуявъ тепло постоялаго двора, и пошли ходко. Постучавшись у воротъ и назвавшись прохожими, путники вошли черезъ крытый дворъ въ избу. На широкихъ палатяхъ спали извощики, везущіе въ Москву кладь, только-что поужинавшіе; на жаркой печи тоже спали какіе то прозжіе: за столомъ, при свт самодльной сальной свчи въ желзномъ подсвчник, три мужика ли кашу, запивая квасомъ. Въ изб было жарко, пахло щами и дымомъ. Хозяинъ постоялаго двора, толстый рыжебородый мужикъ, недружелюбно встртилъ путниковъ.
— Я пшихъ не пущаю, — сурово обратился онъ къ нимъ. — Никакой корысти нтъ безъ лошадей то пущать. Ну, ладно, ежели ужинать будете — оставайтесь, а коли ночевать только, такъ не пущу: тсно и безъ васъ.
— А ты будь поласкове, Акимычъ, — обратился къ нему дворовый. — Мы знакомые твои. Али не призналъ? Коровайцевскіе мы, Луки Осиповича Коровайцева.
При послднихъ словахъ сидвшіе за столомъ разомъ поднялись.
— Батюшки, да вдь это наши! — воскликнули они въ одинъ голосъ. — Ефимъ Борзятникъ это, Тихонъ Обручевъ, Яшка Косарь!
Вошедшіе такъ и бросились къ признавшимъ ихъ мужикамъ.
— Родимые, да вдь это наши, коровайцевскіе! Васюкъ Трошинъ, Михайло, Герасимъ!
Знакомые обнялись и
— Акимычъ, подавай намъ щей, каши, солонины и сулею вина! — скомандовалъ высокій чернобурый мужикъ дворнику.
Дворникъ разбудилъ бабу-стряпуху и приказалъ ей подать требуемое, а самъ, кряхтя и охая, влзъ на печь и сію же минуту захраплъ. Легла спать и баба, подавъ на столъ корчагу съ горячими щами, горшокъ пшенной каши, блюдо съ холодною солониной, ковригу Хлба и баклагу вина. Прохожіе молча и жадно накинулись на ду, выпивъ по стакану водки. Уже за кашей, обильно сдобренной льнянымъ масломъ, разговорились они. На разспросы чернобородаго мужика началъ длинный разсказъ дворовый въ казакин.
— Осиротли мы, Василій Панкратычъ, — началъ онъ, — схоронили нашего барина Луку Осиповича, царство ему небесное.
— Да, знаемъ мы, Ефимушка, получили объ этомъ всточку, поплакали вдосталь. Такое у насъ теперича гореванье идетъ, что…
— А ты постой, Васюкъ, — остановилъ его другой мужикъ. — Пусть Ефимъ намъ разскажетъ про барина, про московское житье свое, а тамъ и мы повдаемъ о себ. Говори, Ефимушка, сказывай намъ все, коли угостился до сытъ.
— Спасибо, насытились теперь, отошли, а то хоть помирай въ чистомъ пол. Не веселъ нашъ разсказъ будетъ, ребятушки, горе одно.
Онъ закурилъ трубку на коротенькомъ чубук, затянулся и началъ:
— Пошли мы въ Москву за бариномъ, чтобы не покидать его, сердечнаго, при случа помочь, да опоздали, зря сходили. Онъ, вишь ты, нашелъ свово обидчика, поймалъ злодя свово, который у него жену увезъ, и орломъ налетлъ на него, а тотъ выхватилъ саблю, да и полыснулъ нашего барина. Прямо по голов угодилъ, разскъ до мозга самаго, и скончался нашъ Лука Осиповичъ въ больниц, схоронили его. Поревли мы, попечалились и поршили такъ, чтобы обидчику его, нашему лиходю, за все отплатить, да кстати ужъ и ее, барыню бглую, поршить, и Глашку тоже смутьянщину. За одно, думаемъ, пропадать сиротами, такъ по крайности отплатимъ. Очень ужъ горько да больно намъ было, очень голубчика барина жаль, жену котораго мы проворонили, въ домъ котораго ворога пустили!
— Такъ, такъ, — проговорилъ чернобородый, жадно слушая разсказъ Ефима.
Такъ же жадно и съ напряженнымъ вниманіемъ слушали и его товарищи. Что касается товарищей Ефима, то они, утомленные дорогой и согртые виномъ, свалились на лавки и крпко спали.
— Ну, и пошли мы по Москв барина этого Черемисова искать, — продолжалъ Ефимъ. — Ходимъ, это, спрашиваемъ, а на харчи себ добываемъ чмъ попадя, работаемъ, что приведется. У того спросимъ, у другаго и указали намъ фатеру этого барина, нашли мы ее. Нагрянули мы, робятушки, ночью къ нему, прознавъ, что дворни у него только и есть, что парень дворовый да деньщикъ. Парадную дверь коломъ приперли, заднюю высадили и входимъ. Дворовый его, плюгавенькій такой, замореный, спитъ на коник въ прихожей, а деньщикъ съ какою то бабочкой въ карты играетъ. Пикнуть они не успли, какъ мы связали ихъ, словно волковъ сострунили. Спрашиваемъ, гд, молъ, вашъ баринъ и наша барыня, которую онъ увезъ? Деньщикъ, видимъ, не тотъ, который къ намъ въ т поры прізжалъ, барыню то красть, другой. «Я, говоритъ, ребята, ничего не знаю. Барыни, говоритъ, у насъ никакой нтъ, а баринъ нашъ на обвахт сидитъ за убійство». Видимъ мы, что толку тутъ не будетъ, бросили эту челядь и пошли, да, перелзая черезъ заборъ, на казаковъ объздныхъ и наткнулись. Взяли насъ, скрутили и въ кутузку до утра, да на счастье наше кутузка то была плохонькая, на съзжемъ двор для пьянчужекъ приспособлена, ну, мы и убжали; убжали, да вотъ на родину и пришли, а тамъ что Богъ дастъ. У васъ то что, Вася, длается? Вы какъ поживаете?