Купленная невеста

Пазухин Алексей Михайлович

— Эхъ, ты, торгашъ! — презрительно отвчалъ Черемисовъ. — Это ты молчаніе мое купить хочешь? Ступай къ бсу, не надо мн твоихъ денегъ!

И Черемисовъ ухалъ.

Красота Нади произвела на него сильное, неотразимое впечатлніе. Онъ гналъ мысль о ней, а мысль эта не выходила у него изъ головы, и передъ глазами гусара вставала, какъ живая, красавица Надя, чаруя и маня его.

Черемисовъ попробовалъ напиться, но это средство не помогло. Онъ принялся ухаживать за доступными и недоступными красавицами общества и тогдашняго «полусвта», но вс эти красавицы были въ его глазахъ неизмримо хуже Нади и не нравились ему. Онъ ихъ бросилъ и закутилъ во всю, благо еще подошла масляница, и нашлись деньги. Отчаянно прокутивъ до самаго чистаго понедльника. Черемисовъ забастовалъ

и похалъ гостить къ Скосыреву. Надя не выходила у него изъ головы, а онъ по опыту зналъ, что перемна мста, дорога, новыя лица и впечатлнія — самое лучшее лкарство отъ безнадежной любви. Кром того, онъ хорошо зналъ и то, что у Скосырева не соскучишься, что тамъ къ его услугамъ множество развлеченій, да и Катерина Андреевна была въ его глазахъ такою женщиной, въ присутствіи которой мудрено думать о другой. По письмамъ Скосырева Черемисовъ зналъ, что Катерина Андреевна ничего противъ него не иметъ и имть не можетъ.

И вотъ, устроивъ себ проводы съ шумомъ и трескомъ, Черемисовъ похалъ къ Павлу Борисовичу. Очнулся онъ посл проводовъ на послдней кормежк, умылся, выпилъ рому и свжій, надушеный, выбритый, съ грохотомъ бубенцовъ и колокольчика, влетлъ на ямской тройк въ усадьбу Скосырева.

Бывало, Черемисова встрчали во двор псари въ фантастическихъ костюмахъ, охотники, различные приживальщики, а въ комнатахъ то и дло показывались снныя двушки, пвицы хора, одна лучше другой, опять — охотники и приживальщики, казачки. Ничего подобнаго не было теперь. На чисто выметенномъ и посыпанномъ по снгу пескомъ двор Черемисовъ не встртилъ никого, только у воротъ стоялъ, какъ часовой, благообразный дворовый въ сромъ армяк съ зеленымъ воротникомъ и въ какой-то полуформенной шапк. Ворота были заперты, и человкъ этотъ, отворяя ихъ, спросилъ у Черемисова:

— Къ барину изволили пожаловать?

— Да. А что?

— Звонкомъ доложить надо, сударь, а вы пожалуйте налво къ крыльцу. Если-бъ пожаловали къ управителю, такъ надо направо къ контор, и я позвонилъ бы вотъ въ этотъ колокольчикъ.

— Шутъ знаетъ, что такое! — проговорилъ Черемисовъ. — Шлагбаумъ какой-то!

— У насъ, сударь, порядки строгіе.

Человкъ дернулъ за ручку, прикрпленную къ длинной проволок, и гд то вдали прозвенлъ колокольчикъ.

Вроятно, на звонъ этого колокольчика и вышелъ на подъздъ ливрейный лакей. Онъ помогъ выйти Черемисову изъ саней и провелъ его въ большія, свтлыя сни съ полированною дубовою мебелью, съ ковромъ, идущимъ широкою дорожкой на лстницу, съ двумя кафельными печами. Ввелъ и дернулъ за красный съ нитью шнурокъ. Опять раздался звонокъ, и съ лстницы сбжалъ другой лакей, во фрак уже и чулкахъ. Этотъ повелъ Черемисова въ верхъ и, доведя до пріемной, большой комнаты съ зеленою кожаною мебелью и со множествомъ зеркалъ, сказалъ:

— Я сейчасъ доложу Павлу Борисовичу. Дозвольте узнать вашу фамилію?

— Убирайся ты ко всмъ чертямъ! — крикнулъ ему Черемисовъ и пошелъ въ хорошо знакомый кабинетъ хозяина. — Что это у васъ тутъ за замокъ такой? Давно ли все это?

— Приказано такъ, сударь, мы должны повиноваться.

Лакей слегка пожалъ плечами и вздохнулъ.

Вздыхали очень многіе въ этомъ дом посл того, какъ въ немъ появилась Катерина Андреевна. Прошло вольное безмятежное житье, сытое и пьяное, кончился безпрерывный пиръ. Не такъ часто водили, положимъ, на конюшню, не каждый день свистали розги въ двичьей и въ мезонинахъ, не травили различныхъ дурачковъ и шутовъ собаками, не обливали никого въ трескучій морозъ холодною водой на двор, какъ это, бывало, водилось, но не было уже и безпросыпнаго пьянства, гульбы, сытой ды, псенъ и музыки. Не существовало ужь и знаменитаго хора. Матрена завдывала погребами и кладовыми, а вс пвицы были посажены за работу. Одн плели кружева, другія шили барын блье, третьи вязали, четвертыя вышивали, одтыя уже не въ бархатные сарафаны, а въ однообразныя холстинковыя платья. Кормили двушекъ попрежнему хорошо, но вина, фруктовъ, разносоловъ съ барскаго стола, какъ бывало, имъ не попадало. Наказывали ихъ рдко, но вс он получали съ утра уроки до

обда и не выполнившая этого урока не получала обда, какъ лнивая и недостойная. Не выполняла она урока, заданнаго на ужинъ, не получала и ужина. За упорную лнь, за неповиновеніе, за грубость старшей мастериц, сажали въ холодную и темную комнату на хлбъ и на воду, а если неповиновеніе повторялось — наказывали жестоко, безъ пощады и ссылали въ дальнюю вотчину. Глафира была теперь полномочнымъ министромъ въ этомъ дом и ходила въ шумящихъ «матерчатыхъ» платьяхъ, гордая и величавая. Ее звали Глафирой Авдевной и кланялись ей въ поясъ. Даже всесильный Шушеринъ, прізжая изъ Москвы, здоровался съ ней «за ручку,» называлъ по имени и отчеству и считалъ за честь кушать съ нею чай, привозя изъ Москвы гостинцы.

Краса и гордость хора, Наташа, была сдлана камеристкой Катерины Андреевны и не спускалась съ глазъ. Долго и упорно воевала съ ней Катерина Андреевна и, наконецъ, побдила. Война началась съ того почти дня, какъ Наташа пріхала изъ Москвы, стосковавшись по барину и встревожившись извстіемъ о прізд «новой барыни». Тогда же позвала ее Катерина Андреевна, узнавъ, что Павелъ Борисовичъ ухалъ къ предводителю. Наташа вошла въ своемъ малиновомъ бархатномъ сарафан, въ кисейной рубашк, съ дорогими бусами на ше, съ бирюзовыми серьгами въ ушахъ и кольцами на блыхъ холеныхъ, какъ у барышни, рукахъ. Вошла и остановилась около дверей, скрестивъ на груди руки и устремивъ на Катерину Андреевну сверкающій ненавистью и любопытствомъ взглядъ.

— Ты крпостная Павла Борисовича? — спросила Катерина Андреевна.

— Крпостная.

— Что же это на теб за нарядъ? Горничныя такъ не ходятъ.

— Стало быть, нужно такъ, — дерзко отвтила Наташа.

— Ну, хорошо, допустимъ. А почему же ты вошла и не поклонилась мн?

— А вы кто такая будете? — еще боле дерзко спросила Наташа.

— Да вроятно ужь повыше тебя. Я, видишь, одта барыней, съ господиномъ твоимъ кушаю за однимъ столомъ, такъ, стало быть, и гостья тутъ, а двки должны, я думаю, кланяться гостямъ ихъ господъ.

— Прикажутъ, такъ покланюсь, а пока не слыхивала еще. Я не почитала вашу милость за гостью потому, что допрежь того къ барину, если и зжали госпожи, такъ съ мужьями, съ родителями. Думалось мн, что барыни одн къ холостымъ господамъ не здятъ.

Катерина Андреевна сверкнула глазами и скрестила на груди руки. Она знала, что эта хорошенькая двушка очень близка къ Павлу Борисовичу и чувство ревности, обиды, зависти до боли охватило Катерину Андреевну, но она сдержалась и покойно проговорила:

— Ну, ты хоть и пвица, и франтиха, а очень глупа. Впрочемъ, это ничего, — тебя научатъ быть поумне, а пока я теб вотъ что скажу: я невста Павла Борисовича и скоро наша свадьба, такъ мн нужны ловкія и расторопныя горничныя, вотъ я тебя и сдлаю своей горничной, а ты ужь постарайся угодить мн и заслужить мою милость.

Наташа улыбнулась.

— Сперва, чай, похороны будутъ, а потомъ ужь и свадьба? — спросила она.

— Что?

— Сперва, молъ, надо мужа вашей милости уморить да похоронить…

— Вонъ! — рзкимъ крикомъ перебила Катерина Андреевна. — Ты будешь наказана за твои дерзости, скверная двка, а если не уймешься, такъ я уйму тебя, слышишь? Я уйму! ступай вонъ!

Наташа повернулась и вышла.

Когда Павелъ Борисовичъ вернулся отъ предводителя, то засталъ Катерину Андреевну въ слезахъ, лежащую на постели. Долго цловалъ Павелъ Борисовичъ руки Катерины Андреевны, долго разспрашивалъ ее о причин слезъ, но она только всхлипывала, дрожа всмъ тломъ, и зарывала лицо въ подушки.

— Голубушка, радость дней моихъ, да что же съ тобою? О чемъ ты плачешь? — съ тоской спрашивалъ въ сотый разъ Павелъ Борисовичъ.

— Отпусти меня домой, домой я хочу, домой! — отвчала Катерина Андреевна. — У меня тамъ маленькія комнатки, нтъ роскоши, но тамъ меня любили, тамъ меня никто не смлъ обижать, а здсь… здсь меня скоро бить будутъ твои метрессы, твои фаворитки!

— Что такое ты говоришь, Катринъ? — изумился Павелъ Борисовичъ. — Про моихъ метрессъ и фаворитокъ ты говоришь? Что случилось?