Купленная невеста

Пазухин Алексей Михайлович

Иванъ Анемподистовичъ кончилъ и зарыдалъ, схвативъ себя за волосы.

— Погибъ я, братцы, пропалъ! — воскликнулъ онъ. — Не жить мн безъ голубки моей! Одно теперь осталось мн — надть камень на шею, выбрать омутъ въ Москва-рк поглубже, да и бултыхнуться туда, погубить свою душу гршную… Не выдержать мн горюшка моего, не перенести!

— Чмъ самому въ омутъ лзть, такъ лучше свово ворога туда ссунуть, — густымъ басомъ проговорилъ великанъ, не произносившій до сихъ поръ ни слова.

Вс оглянулись на него.

— Ишь, даже дядя Игнатъ заговорилъ! — замтилъ кто-то.

— Да какъ же не заговорить, коли человка такъ обидли? — отозвался великанъ. — Раззорили,

душу вынули. Мы, срые люди, ломаные, съ колыбели къ горю то привычны, корой словно ель столтняя сердце то наше обросло, а и то больно, ежели жену, невсту отымутъ, близкаго человка оторвутъ, а онъ, вишь, какой, онъ человкъ хлибкій, балованный, ему тяжелй нашего. Эхъ, не плачь, купецъ, а лучше дло длай!

Великанъ подошелъ къ столу, смахнулъ рукой со скамьи какого то парня, какъ кошку смахиваютъ, и слъ напротивъ Ивана Анемнодистовича.

— Хочешь, помогу теб, купецъ?

Иванъ Анемподистовичъ съ удивленіемъ взглянулъ на великана.

— Ты?

— Да, я.

— Какимъ же манеромъ?

Великанъ оглянулся кругомъ.

— Лишнія бревна тутъ есть, — замтилъ онъ, — не все говорить можно. Погоди малость, купецъ. Скоро чужаки то уйдутъ отсюда, такъ я съ тобой побесдую, а пока выпей, а ребята теб псню споютъ. И я псню то послушаю; люблю я псни хорошія.

— Знать, cталоврскія то въ скиту надоли, дядя Игнатъ? — со смхомъ спросилъ Прошка.

— Надоли и то, — добродушно усмхнулся дядя Игнатъ. — Хорошіе люди сталовры, душевные, угостительные, богомольцы, а вотъ на счетъ псенъ строги, не любятъ, пуще же всего табаку не любятъ, страсть! А мн безъ трубки прямо не жить. Ты, купецъ, не по старой вр?

— Батюшка покойный былъ по Рогожскому кладбищу, а мы, почтенный, со всячиной, обмірщились почти.

— А все же, стало быть, есть старинка то: отъ табачку мово рыло воротишь.

— У тебя и табакъ больно дкій, дядя Игнатъ, — замтилъ Прошка.

Игнатъ вмсто отвта крпко затянулся и выпустилъ клубъ дыма, отвернувшись отъ Ивана Анемнодистовича.

Посредин кабака собирался между тмъ и импровизированный хоръ. Появились откуда то дв балалайки, бубенъ. Прошка всталъ впереди расположившихся полукругомъ псенниковъ и заплъ хоровую «протяжную» псню. Это была тоскливая, за душу хватающая псня, сложенная горе-горькимъ обездоленнымъ людомъ. Иванъ Анемподистовичъ, заслышавъ ее, снова заплакалъ.

— Потшь, Прошка, купца веселой! — крикнулъ Игнатъ. — Вишь, у него и безъ этой псни душа болитъ.

Прошка лихо оглянулся на хоръ, тряхнулъ головой, притопнулъ ногой, обутой въ истрепанный лапоть, и заплъ «веселую». Затренькали балалайки, зазвенлъ бубенъ. Молодой малый въ изорванномъ армячишк, въ шапк, изъ которой торчали клочья кудели, выскочилъ на средину и пустился въ плясъ.

— Никашу бы позвать, вотъ бы сплясалъ то да сплъ для купца! — съ улыбкой обратился дядя Игнатъ къ Прошк.

— Что-жь, я добгу, приведу, — вызвался тотъ.

— А вотъ погоди. Уйдутъ «чужаки» то, такъ мы и сбгаемъ, теперь не рука.

Игнатъ подошелъ къ цловальнику и что то шепнулъ ему.

— Ладно, сейчасъ прогоню, — вполголоса отвчалъ тотъ и минутъ черезъ пять обратился къ постителямъ съ предложеніемъ оставить гостепріимное заведеніе.

— Запираться пора, ребята, спать время, ступайте съ Богомъ, ступайте! — говорилъ онъ, убирая со стойки посуду…

Часть «гостей» поднялась, позвывая и почесываясь, и кабакъ началъ пустть; остались только Иванъ Анемподистовичъ, дядя Игнатъ, Прошка и еще пять человкъ, не считая самого цловальника и мальчика «подносчика».

Въ начал двадцатыхъ годовъ «Митричевъ

кабакъ», расположенный подъ Симоновымъ монастыремъ за огородами, на самомъ почти берегу Москвы-рки, былъ извстенъ, какъ сборище разнаго темнаго люда, что не мшало хозяину кабачка, цловальнику Митричу, быть сыщикомъ. Онъ зналъ всхъ московскихъ воровъ, и если полиціи приходилось, во что бы то ни стало, розыскать краденое, то она обращалась къ этому Митричу, и краденое находилось немедленно, поэтому Митричъ и пользовался особыми льготами. Къ нему же обращались т изъ московскихъ и подгороднихъ жителей, которыхъ посщали конокрады. У кого бы и кмъ бы ни была уведена лошадь, она находилась, если потерпвшій обращался къ Митричу и приносилъ условный выкупъ. Вс конокрады верстъ на сто въ округ были «свои люди» у Митрича, и любили его, уважали и боялись. Хаживали къ Митричу и раскольники разныхъ толковъ, какъ въ пунктъ, гд можно было получить вс новости по дламъ раскола. Поздне, съ воцареніемъ Государя Николая Павловича, при знаменитомъ граф Закревскомъ, Митричъ былъ посаженъ въ острогъ, судимъ и сосланъ въ Сибирь, но кнута онъ миновалъ, ловко отвертвшись отъ большинства возведенныхъ на него преступленій и уликъ. Въ Сибири онъ началъ крупное торговое дло, сильно разбогатлъ, и сынъ его, Павелъ Дмитріевичъ, вернулся въ Москву богатымъ купцомъ, построилъ громадный домъ на Берсеневк, но прожилъ въ Москв не долго: въ конц тридцатыхъ годовъ онъ попался «по раскольничьему длу» и тоже былъ сосланъ въ Сибирь, гд и умеръ раззорившимся еще во время суда и не оставилъ потомства. Домъ его цлъ до сихъ поръ.

Проводивъ «чужаковъ», то есть случайныхъ постителей, не посвященныхъ въ тайны кабачка, Митричъ закрылъ окно ставнями, заперъ дверь и предоставилъ кабачокъ въ распоряженіе гостямъ, оставивъ «подносчика», а самъ ушелъ спать въ пристройку позади кабачка.

— Вотъ теперь можно и за Никашей сбгать, — обратился дядя Игнатъ къ Прошк. — Слетай-ка, Проша, позови его.

— А придетъ?

— Эва хватилъ! Весело, что ли, одному то сидть? Поди, слезы горькія льетъ, сидючи, пригорюнимшись.

Прошка отправился черезъ задній ходъ и вернулся черезъ полчаса, сопровождаемый юношей лтъ семнадцати, восемнадцати. Какъ взглянулъ Иванъ Анемподистовичъ на этого юношу, такъ сразу и призналъ въ немъ двушку, не смотря на полумракъ, освщеннаго одною сальною свчкой кабака. И волосы у двушки были подстрижены въ скобку и держалась она лихо, размашисто, и сронмецкаго сукна казакинъ плотно стягивалъ ей грудь, а все же видно было, что это не юноша, а двица, да еще и очень хорошенькая двица, красавица. Даже лицо ея показалось Ивану Анемподистовичу знакомымъ. Изъ подъ вырза на ворот казакина виднлась красная кумачная рубашка, плотно облегающая блую нжную шею, ремень съ наборомъ стягивалъ станъ, на козловые съ красными отворотами сапоги складками спускались бархатные шаровары; въ рукахъ двушка-мальчикъ держала барашковую шапку, а на плечи, поверхъ казакина, была накинута синяя суконная чуйка, которую носятъ зажиточные крестьяне и мщане.

— Вотъ и Никаша нашъ, — обратился къ Ивану Анемподистовичу дядя Игнатъ. — Хорошій паренекъ, важеватый.

— Да это двушка, а не парень, — простодушно замтилъ Иванъ Анемподистовичъ.

Вс громко захохотали, а двушка сконфузилась немного и оглядла себя съ ногъ до головы.

— Ай, Никаша, ай, парень, за двку приняли! — проговорилъ, смясь, дядя Игнатъ.

— А пусть купецъ тронетъ меня, пусть заднетъ, такъ я и покажу ему, какой я есть парень! — задорно проговорила двушка. — Кулака онъ моего не пробовалъ, потому такъ и говоритъ.