Курган. Дилогия
Шрифт:
Прозор не находил слов от возбуждения. Ну и утро! Сначала довелось увидеть бой туров, а сейчас – ярким утром! – над ними кружит невиданный ночной охотник. Прозор подумал, что этому филину ничего не стоит ухватить и без труда унести даже лошадь. Не слишком большую, конечно. Вот такую, к примеру, на которой Любомысл ездит. Впрочем, нет, лошадь не закогтит. Но матерущщего барана-овна – точно!
– Филин? – недоверчиво переспросил Любомысл. – а тебе не мерещится, Прозорушка? Где это видано, чтобы филин по утрам, при солнце, летал? Страж леса сейчас спать должен.
Впрочем, что над ними действительно парил огромный филин, вскоре убедился даже недоверчивый старик. Птица, снизившись и перестав кружить, полетела в сторону вендов. Казалось, он решил внимательно изучить путников…
– Какой он огромный… – восторженно прошептал Добромил, глядя на бесшумно взмахивающую широкими крыльями птицу. – Прозор, неужто такие большие есть?
– Выходит, что есть, – довольно качнув головой, отозвался Прозор. – Теперь мы знаем, что в нашем лесу и такие филины живут. Эх, каких только чудес за жизнь не увидишь!
– Так-так, – раздельно проговорил Милован. Рука молодца непроизвольно потянулась к луку.
Ехавший рядом Борко быстро и больно ткнул друга в шею.
– Ты, что! Ополоумел? Это же филин! Воевода птиц, владыка сов! Если орел птичий князь, то филин у него воевода! Если его тронешь – беды не миновать! Да и ночью, что тебе умные люди говорили? Помнишь? Ты что понапрасну живую тварь убить хочешь?! Только чтобы потешится?! Тогда ведь леший тебе в жизни этого не простит! И не забудет! Я вон, вчера кабанчика убил, так теперь так об этом жалею! Не передать, как! Я вот, когда мне руку камнем в башне перебило, сразу подумал: это мне расплата, за то, что кабанчика забил!
Милован отдерну от лука руку и густо покраснел. Борко прав. Но кто ж виноват, что страсть к охоте молодец с молоком матери всосал? «Эх… Верно Борко молвит. Дурень я, хоть и умным кажусь…»
Пролетев над всадниками несколько раз туда и обратно, филин поднялся над вершинами деревьев и скрылся на закате. Он полетел в сторону древнего болота – Гнилой Топи
Прозор и Любомысл переглянулись. Видать их уроки и нравоучения не прошли для молодых парней даром. По крайней мере, хоть один – да что-то понял. Ну а Милован? Что ж, придет и к нему осознание того, что лес свят. Так же свят, как и живущее под его кровом зверье.
– Не трогай попусту лук, Милован, – пробурчал довольный Прозор, – твой друг тебе дело сказал.
И строго прибавил:
– Борко прав! Это не простой филин. Вы когда-нибудь слышали про таких птиц? Вы видели филина утром, при ясном свете? Я нет, хотя лесу всю жизнь прожил. Может – это какой бог в обличье филина сейчас над нами пролетел! Уж больно огромен и отважен. Думаю, стрелы из твоего лука, Милован, для него не страшней соломинок. В следующий раз думай, на кого руку заносишь, отрок.
Милован, опустив голову, смущенно теребил кончик уха. Его и без того румяные щеки побагровели, и стали схожи с наливными яблоками. Это ж надо так оплошать! Эх!
– Да я что… Я ничего… – бормотал парень. – Не сообразил как-то. Рука сама к луку потянулась…
– Ладно, научишься и ты соображать… когда-нибудь, – снисходительно бросил Прозор. – Вон, друг твой скоро научился. – И, кивнув на Борко, он едко усмехнулся. – Вам вообще хорошо друг друга учить. А я, и вот он – мудрый Любомысл, вас обоих будем на верный путь наставлять. Верно, Любомысл? Чего молчишь? Кстати, а ты что про такого огромного филина скажешь? Как думаешь, кто это был? Отвечай, грамотей.
– Сам же только что сказал, что может это бог какой. Вот тебе и весь сказ. Не знаю. Ты ж у нас в лесах, как кошка в съестной клети себя чувствуешь! Ей тоже все знакомо, все ведомо: где какая норка мышиная, где жбанчик со сметаной радивая хозяйка хранит. Вот сам и гадай – кто это сейчас летел? Одно вам скажу, други. – Любомысл торжественно вздел вверх палец. – Это не нежить над нами кружилась. Та дневного света избегает, он для нее смерть…
Да, Любомысл прав. Нежить дневного света боится – это все твердо усвоили. Дневного света и еще серебра. Только вот не все люди понимают разницу между нежитью и нечистью. Нежить – это неживое, мертвое, а нечисть – это живое, но почему-то считающееся нечистым. Людьми считается. Хотя, чисты ли люди сами, чтобы давать такое прозвание неведомому, неподвластному для их разумения? Это еще вопрос…
– Прозор, а долго еще ехать? – спросил Добромил. – Что-то мой конь ведет себя неспокойно. Не знаю, что с ним случилось. Уж не захворал ли? Или чует чего?
– А что не так княжич? – вмиг посерьезнев, обернулся Прозор. – Что с ним? Думаешь, прихворал? Надо глянуть…
Впрочем, и так, без гляденья Прозора, было видно, что с белоснежным, княжеским красавцем-конем творилось что-то неладное. Жеребец взбрыкивал задними ногами, будто отмахиваясь от несуществующего врага, что подкрадывался сзади. Неожиданно всхрапывая, конь мотал головой, – будто видел что-то страшное. Шел боком, скосив на княжича темный глаз. Добромил успокаивал любимца как мог, но получалось у него не очень-то ладно. Вернее – совсем не получалось. Жеребец на какое-то – короткое – время утихал, а потом снова начинал высказывать непонятно откуда взявшийся норов.
– Дичко! Дичко! – похлопывая по изогнутой шее, успокаивал жеребца Добромил. – Ну что ты боишься? Смотри – все спокойно! Ты же ночью хорошо себя вел! Что случилось? Вон, гляди, какая благодать кругом – солнышко, лес. Травка свежая под копытами. Хищного зверя не видно, а если он и бродит неподалеку, так нас забоится. Все хорошо. Ты глянь – другие кони спокойны. Никто не артачится. Стыдно, Дичко! Успокойся!
Но жеребец не слушал увещеваний маленького всадника. Коня что-то беспокоило. Год назад его подарил Добромилу отец. Тогда Дичко был еще жеребенком-подростком. Добромил весьма гордился тем, что сам его объездил. И до этого утра любимец вел себя спокойно, был послушен и великолепно слушался седока. И вот…
Неожиданно конь успокоился. Воспользовавшись этим, Добромил спешился и стал внимательно осматривать упряжь. Все на месте; все подтянуто как надо: не слишком сильно, но и не слабо. В меру. Потертостей нигде не видно. Да и не должно их быть – все нарочно сделано и пригнано именно под этого жеребца. И княжич за ним с тщанием ухаживал: при малейшей возможности скреб коня упругой скребницей, удаляя вбившуюся пыль; когда мыл, то тер особой мягкой щеткой морду, а жесткой – тело жеребца; маленьким ножом прореживал гриву и хвост; умасливал копыта и вычищал их хитрым крюком. Только вот прошлым вечером этого сделать не удалось. Ну да на это была особая причина. Не до ухода за конем – надо было выжить. Ничего, как будет большой привал, княжич обязательно обиходит своего любимца. Добромил вскочил в седло. Сейчас Дичко вел себя, как и подобает благородному коню – спокойно. Необъяснимый испуг прошел.