Курортная зона
Шрифт:
— Именно! Gerade! — на двух языках поддакнул барон.
От такой суровости жук совсем сник, как-то съежился, смялся, на мгновение напомнив своим видом кусок истерзанного детскими ручонками пластилина, а потом перед Ларисой, Жупаевым и склочным бароном фон Вымпелем предстал совершенно нагой, худой и малосимпатичный мужчина, он же князь Ежинский. в котором Лариса опознала своего насильника-сладкоежку. Но в данный момент под скрещенными рапирами взглядов князя к барона этот насильник так дрожал, что Лариса почувствовала к нему даже нечто вроде
Однако сожаление сожалением, а от трех мужчин, последовательно вторгшихся ночью в твою спальню, следует потребовать хотя бы объяснений. Что Лариса и не замедлила сделать, причем таким надменно-суровым тоном, какому позавидовала бы любая аристократка с портрета кисти Гейнсборо.
— Простите, сударыня! — отвесил изящный поклон князь Жупаев. — Наше с господином бароном беспрецедентное ночное вторжение имеет только одно объяснение: мы торопились на помощь.
— Именно! — отмахнул полувоенный поклон и фон Вымпель.
Ежинский только молча вздрагивал да прикрывал свой преступный срам ладошками.
Лариса наконец-таки сошла с постели. Раздвинула дверцы встроенного шкафа, сбросила к ногам простыню (джентльмены деликатно опустили очи долу а Ежинский все равно пялился, скотина такая!) и облачилась в простенькое, без намека не сексапильность (хватит! Сексом сыта по самое либидо!) полушерстяное, свободного кроя платье цвета топленого масла. В этом платьице Лариса всегда чувствовала себя спокойней, уверенней и даже интеллектуальней.
Она грациозно села на пуф у комода и остроумно поинтересовалась у джентльменов:
— Кому именно, господа, вы намеревались помочь?
Ежинский, кажется, хихикнул, а джентльмены преисполнились справедливого негодования:
— Конечно же вам, сударыня!
— Вот как!
— Es wird verstanden! Разумеется! Ми имейль догадство… verzeihen Sie [21] , догадка, что в вашем жилище имеет место die Gewalt! Насилие! Это не есть достойно и правильно!
21
Простите (нем.)
— Дело в том, сударыня, — вежливо начал князь Жупаев, — что мы все, всё наше общество, в некотором роде прекрасно знаем друг друга. Привычки, повадки, достоинства. А также и дурные наклонности! Посему мы с бароном, как избранные всем Обществом Большой Охоты блюстители нравственности, почитали своим долгом почти постоянно следить за поведением князя Ежинского…
— Ха! — Ежинский уже хохотнул в открытую.
— Ибо monsieur Ежинский всегда и во всех своих обличьях отличался дурными страстями, распущенностью нрава, неистовым сладострастием и стремлением овладеть первой же понравившейся ему женщиной! Причем совершенно не интересуясь ее желанием на этот счет!.. Monsieur Ежинский, немедленно прекратите ваш недостойный смех, иначе
— Ха, применить?! К князю крови?! Да вы в своем уме, Жупаев? В поле моего герба на два беличьих хвоста больше, чем в вашем, а вы мне тут смеете нотации читать! За то, что я какую-то… безродную горничную своим семенем осчастливил! Может быть. Если мимо не кончил, потому что эта дура извивалась как уж на сковородке, вместо того чтобы с сознанием своего женского долга доставлять мужчине положенное удовольствие…
— Негодяй! — взревел, багровея лицом, фон Вымпель. — Как ви сметь говорить в такой тон! Она не есть просто горничная! Любой женщина есть аристократка и цвет общества! Я вас уничтожать, доннер веттер!
— Вы забываетесь, Ежинский, — холодно добавил князь Жупаев. — Вы слишком высокого о себе мнения. Этого вам не простят. А что касается вашей: омерзительного намека на происхождение дамы, тс считаю своим долгом заметить, что некое агентство не присылает “безродных горничных” перестилали вам, мерзавцу, простыни! Эти женщины проходя! строгий отбор и специальный курс обучения…
И тут, прервав речь князя, с пуфа встала разгневанная “безродная горничная”. И вплотную подошла к Ежи некому.
— Это тебе за “безродную”! — Хук правой.
— Это тебе за “горничную”! — Хук левой.
— А это тебе за то, что ты даже изнасиловать по-людски не можешь! — Крепким, как спелое яблоко сорта белый налив, коленом Лариса попала точнехонько в мошонку. — Что, уже не так смешно?
И Ежинский соглашается, что ему не до смеха. Его дело сейчас — на полу корчиться и осторо-о-ож-ненько дрожащими пальчиками выяснять: осталось от его мужского достоинства хоть что-нибудь в деле годное или придется всерьез заняться фаллопротезированием?
Лариса вложила в эти удары всю свою ярость, страх и извечную ненависть женщины к тому, кто берет ее против воли, да еще и не доставляет при этом никакого удовольствия. Так его, так!
И стало ей хорошо. Почти как после оргазма А Жупаев и фон Вымпель не давали ей покою, сыпали вопросами:
— Какой кошьмарь! Ужель сей не-го-дяй посмель?..
— Сударыня, из ваших слов мы можем понять, что он…?
— Можете, господа, можете. Этот ваш Ежинский изнасиловал меня по полной программе, причем с применением садистских методов — руки связал. Мне, разумеется. Если б не эта деталь да еще то, что я со снотворным переборщила, — хрен бы у него что вышло!
— Ужасно! Schrecklich!
— Это выходит за всякие рамки! Мы обещаем, сударыня, что будем судить князя Ежинского. На главном Суде Чести Общества Большой Охоты. Насилие над женщиной — отвратительное преступление и по человеческим законам, а уж по нашим…
— Подождите, я что-то недослышала или не поняла. По каким таким вашим?..
Но князь Жупаев словно не слышал этой реплики Ларисы:
— Сударыня, вы будете выступать в качестве обвинительницы на суде?