Куросиво

В начале апреля тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года в Токио, в фешенебельном клубе «Ююкан» [1] на улице Утиямасита в районе Кодзимати состоялся концерт, устроенный по инициативе дам высшего света.

Его императорское величество выразил пожелание провести сбор пожертвований на строительство военного флота. Уже

поступил сопровождаемый благосклонным посланием августейший взнос – триста тысяч иен, дарованные из личных средств государя; премьер-министр обратился с воззванием ко всем чиновным лицам страны, призывая имущих людей Японии внести свою лепту в это благородное начинание, взносы посыпались один за другим, ибо каждый сознавал, что час служения отечеству пробил. В эти дни все, кто принадлежал к высшим слоям общества, даже дамы, стремились по мере своих сил и возможностей проявить искреннее желание поддержать отечество. Так возникла идея сегодняшнего концерта.

Достаточно было взглянуть на пригласительный билет-программу, где в конце, под почтительно набранным крупным шрифтом сообщением о том, что на вечере изволят присутствовать их высочества принцессы такие-то, значились имена княгини, маркизы, графини, виконтессы такой-то; достаточно было пробежать глазами хронику светской жизни любой из официальных газет тех дней, где в растроганных выражениях говорилось о «глубоком волнении, которое не может не вызвать прекрасная инициатива представительниц высшего света, столь действенно откликнувшихся на высочайшее пожелание»; достаточно было увидеть все это, чтобы сразу понять, что сегодняшний вечер – не обычный концерт, устраиваемый с благотворительной целью.

Концерт начинался в шесть часов вечера. После пяти в ворота клуба непрерывной вереницей, один за другим въезжали экипажи и рикши, из них появлялись европейские вечерние туалеты, кимоно с вышитыми гербами и белыми воротниками, цилиндры. Гостей встречали и провожали в зал, сбиваясь с ног от усердия, распорядители во фраках с атласными цветками вишни на лацканах.

После семи часов в зал торопливо проследовали последние опоздавшие. Военно-морской духовой оркестр уже замолк, и шла, по-видимому, наиболее интересная часть программы, потому что сквозь бесчисленные окна, залитые ярким светом, время от времени долетали звуки аплодисментов и взрывы смеха.

В саду, в зарослях пышно цветущих вишневых деревьев, алыми звездочками светились шары праздничных фонариков; газовые светильники разливали слабое лиловатое сияние, похожее на дневной свет, и всякий раз, когда, вздрагивая, вспыхивали язычки пламени, из сумрака туманными облаками выступали осыпанные цветами вишневые деревья – казалось, сама весна колеблет их ветви своим дыханием.

А у ярко освещенных ворот, снаружи и в саду стояли несколько полицейских.

У западного подъезда выстроилась вряд добрая сотня экипажей, раздавалось ржание лошадей, слышался стук копыт, роющих землю. Бесчисленное число колясок рикш исполинской тысяченожкой тянулось от ворот вдоль ограды. В небе висел тусклый, слегка ущербный диск луны.

– Вот сволочи! – внезапно проговорил чей-то голос в толпе собравшихся у главных ворот любопытных, когда из зала донесся новый раскат смеха. – С чего это они так развеселились!

– Эй! Прочь с дороги!

Толпа поспешно расступилась, и в ворота с грохотом промчалась черная лакированная коляска, запряженная парой вороных трехлеток.

В клубе только что закончилось выступление Эятё, [2] исполнившего «Таскэ Сиобара», [3] и на сцене, встреченные громом аплодисментов, появились Косидзи и Хироскэ.

Покрытая пурпурным ковром эстрада была сооружена в танцевальном зале. В глубине ее ослепительно сверкали серебряные складные ширмы. Большие газовые люстры под потолком заливали зал ярким полуденным светом, но, словно этого было еще недостаточно, по бокам эстрады стояли два серебряных канделябра, так что зрители могли различить каждую морщинку и каждый волосок на лицах артистов.

Места направо от эстрады занимали его императорское высочество

принц такой-то, великий князь такой-то, министры, послы иностранных держав, князья, графы, бароны; весьма обильно был представлен военный флот, и несколько скромнее – сухопутный генералитет; здесь же сидели высшие сановники и крупнейшие представители делового мира. По левую руку расположились принцессы крови, за ними – ослепительный калейдоскоп розовых, сиреневых, золотисто-зеленых европейских туалетов, среди которых то там, то здесь виднелись изысканные кимоно с длинными рукавами, с вышитыми гербами и белыми воротниками. В этом гигантском, беспорядочно спутанном букете, точно роса на солнце, вспыхивали драгоценные камни, мелькали веера из слоновой кости, надушенные шелковые носовые платки, и по залу проплывали волны тончайшего аромата; право, одного этого благоухания было достаточно, чтобы свести с ума человека, неравнодушного к прекрасному полу.

Раздались чистые звуки медиатора Хироскэ, шум мгновенно стих, воцарилась глубокая тишина, и в огромном зале звонче песни соловья, поющего в укромной долине, полился чудесный голос Косидзи:

– О кто же он, кто посетил приют уединенный в безлюдье гор, пустынных гор далекой Ямасина… [4]

В эту минуту дверь на восточной стороне: зала распахнулась, и в сопровождении украшенного цветком вишни распорядителя вошли двое мужчин. Кто-то из сидевших неподалеку от двери случайно оглянулся, и сразу же, словно по сигналу, взоры всего зала обратились на них.

Впереди шел человек во фраке, лет сорока пяти, коренастый и низкорослый, довольно полный, с желтоватым лицом и тонкими губами. Что-то неуловимо плебейское было в его облике. Чувствуя на себе всеобщее внимание, он с покровительственной улыбкой неторопливо стянул с рук белые перчатки, поклонился милостиво кивнувшим ему императорским высочествам, обменялся короткими рукопожатиями с привставшими навстречу иностранными послами, отвесил общий поклон принцессам, благосклонно взиравшим на него с другой стороны зала, кивнул налево, направо и, неторопливо опустившись в кресло в первом ряду, к которому подвел его почтительно изогнувшийся в поклоне распорядитель, пригладил жиденькие усы. Это был граф Фудзисава, премьер-министр, вершитель судеб Японии своего времени.

На второго гостя, который остался стоять у дверей в ожидании сопровождавшего графа распорядителя, все собрание глядело с беспокойным любопытством, забыв на время и о пении Косидзи, и о мелодии сямисэна. [5] Это был старик лет шестидесяти пяти, когда-то, вероятно, сильный и крепкий, а теперь изможденный, но все еще прямой и высокий. Добрая половина его головы была скрыта под проходившей через левый глаз повязкой, из-под которой виднелись только редкие седые волосы, короткие усы над слегка торчащими вперед зубами, да налитый кровью правый глаз, мечущий молнии, словно он один вобрал в себя всю силу взгляда старика. На старике было светло-желтое хаори, [6] с пятью ромбовидными гербами дома Такэда, [7] и коричневые, в полоску, хакама, [8] заложенные в глубокие складки. Щурясь от яркого света газовых ламп, он стоял неподвижно, нахмурившись, скрестив руки на груди.

– Кто это?

– Кто этот человек? – чья-то рука в белоснежном манжете, державшая программу, задержала распорядителя с цветком вишни, который, проводив старика к свободному креслу, на цыпочках возвращался к выходу.

– Кто же это? – тихо повторили вопрос белоснежные манжеты.

– Не знаю.

– Но ты же только что встречал его.

– Приехал вместе с самим… – распорядитель поднял большой палец. – Но кто он такой – понятия не имею.

Между тем старик, не обращая никакого внимания на вызванное им любопытство, недоумение и перешептывание, спокойно опустился на сиденье. Распорядитель вручил ему программу, но он не взглянул на нее и не слушал артистов, а, по-прежнему скрестив на груди руки, свободным от повязки правым глазом с интересом разглядывал свисавшие с потолка газовые люстры, рассматривал пышное убранство зала, сурово изучал разряженную публику. Наконец, ироническая усмешка искривила его губы.