Куявия
Шрифт:
Глава 10
Он ежедневно поднимал Черныша, садился на загривок и говорил: «Полетаем!» А если не приходил или медлил, Черныш хватал сбрую в пасть, вихрем вылетал из пещеры и огромными скачками бросался искать обожаемого родителя, несся к другим пещерам, отыскивал дорогого и самого любимого человека на свете, клал огромную башку на колени и вопросительно смотрел в глаза.
Народ, хоть и привычный к вольным драконам, шарахался от неожиданности, когда это черное чудовище несется прямо на тебя огромными прыжками,
– Сейчас, – отвечал Иггельд. – Сейчас закончу разговор, и полетим!
Черныш терпеливо ждал, когда Иггельд приладит на загривке втрое сложенную кожу, а то сразу протрет штаны, привяжет ремни. Это неслыханнейшее наслаждение: видеть мир сверху. Так могут чувствовать только птицы… нет, даже птицы не могут, они рождаются с крыльями, а человек рожден ползать – и обретает силу и власть полета! От безумного счастья вскипает кровь, кружится голова, он не раз ловил себя на странном желании расстегнуть ремень и, распахнув руки, самому полететь наперегонки с Чернышом.
Только первый год они летали над горами, потом над всей Куявией, затем Иггельд осторожно, но настойчиво начал увеличивать нагрузки, заставлять летать над пугающим и бескрайним морем. Усталый Черныш стонал, хрипел, просился брякнуться на землю и отдохнуть, а если над морем, то готов поплавать, как коровья лепешка, но Иггельд неумолимо заставлял летать и летать, выбрав место над ровной степью, а то и вовсе над озером: если Черныш вообще от усталости не сумеет правильно опуститься, то хоть не поломает лапы, не свернет шею.
За годы таких полетов у Черныша отросли такие крылья, что Апоница и Якун не верили глазам своим, то и дело щупали и замеряли чудовищные глыбы мускулов. Иггельд давал Чернышу отдохнуть два-три дня, только кормил и следил, чтобы тот отсыпался, потом совершал проверочный полет на дальность. Вернувшись, рассказывал Апонице, где был, и видел, что старый смотритель верит и не верит: таких драконов просто еще не существовало. Даже в самых старых хрониках никто не упоминал о таких удивительных драконах.
– Мудрецы сказали бы, – заявил он однажды, – что это магия.
Якун сидел за столом рядом, он кивнул и подтвердил:
– Но ведь в самом деле – магия!
Апоница не понял, удивился:
– Какая?
– Самая сильная, – ответил Якун. – Которая может все.
Он перегнулся через стол, схватил Иггельда за руку и положил ее на стол ладонью вверх. Иггельд опустил взор на свои толстые ороговевшие мозоли – желтые, твердые, как конские копыта, застеснялся, вырвал руку и спрятал под стол.
Апоница посмотрел на Иггельда с нежностью.
– Вот ты о какой магии, – сказал он Якуну. – Ты прав, сильнее ее нет ничего на всем белом свете. Иггельд ею владеет! Как никто здесь.
Стена, преграждающая путь ветру в Долину, с высоты выглядела тонкой щепочкой, даже листиком, застрявшим между двумя горами, и жители забыли о постоянном свирепом урагане. Вообще
Если оставить открытыми, то могучий поток воздуха превратится в ураган, сметет все, что рискнет оказаться на пути. Иггельд с самого начала забраковал ворота, которые предлагали опытные строители: с двумя распахивающими широкими створками и красивыми запорами из толстой бронзы. Ветер не даст закрыть, а распахивать будет с такой силой, что створки быстро измочалятся в щепы, ударяясь о столбы. В какую бы сторону ни поставить открываться – все равно и недели не пройдет, как створки надо менять заново, но можно поставить ворота другого типа…
Он тогда долго объяснял, показывал, ссылался на то, что не сам придумал, а подсмотрел в дальних странствиях, но теперь вместо привычных створок в массивном проеме ворот всего-навсего одна широкая стена, что поднимается огромными воротами, наподобие тех, что у каждого котлована с драконами. Опустить и того проще: можно воротом, а можно просто бросить ручку, завертится сама, а створка ворот рухнет обитым железом краем, отсекая ветру хвост, а то и голову.
Но всякий раз, когда ворота поднимают перед прибывшими, стражи не могут удержаться от хохота, когда невесть откуда взявшийся ветер подхватывает перепуганных и ничего не понимающих людей и животных, вносит через узкие ворота и… пропадает, отрезанный упавшей, как острие топора, створкой ворот.
Иггельд с жалостью и сочувствием смотрел на троих мужчин и одну девушку, что вели под уздцы тяжело нагруженных коней. Вечер уже поджег облака, закат огромный, кровавый, на полнеба, скоро стемнеет, переселенцы это знали и, сами едва не падая от усталости после изнурительного подъема по опасной горной дороге, сейчас тащили коней под уздцы, понукали, обещали скорый отдых, отборное зерно и сладкую воду.
Они остановились на площади, смотрят в растерянности, где же постоялый двор, как можно без постоялого двора, что-то спрашивали местных. Им указывали в разные стороны, а женщине, как заметил Иггельд, указали прямо на него. Она оставила коней, пошла в его сторону быстрым шагом, высокая, собранная, в сером бесформенном плаще, скрывавшем фигуру.
В трех шагах сбросила капюшон, и словно солнце вспыхнуло на площади, оранжевый свет победно пошел от гривы длинных золотых волос, а большое багровое солнце над вершинами гор помолодело и чуть приподнялось, чтобы посмотреть на свое юное отражение. Золотые волосы освобожденно хлынули по плечам и спине, теперь он видел, что это молодая, очень стройная девушка, гибкая, но с сильным развитым телом. В ее лице он сразу прочел отвагу и решительность, даже дерзость, она смотрела влюбленными и вместе с тем удивленными глазами, и еще он успел увидеть, но не рассмотреть крупные, синие, как небо над горами, глаза.