Кузьма Алексеев
Шрифт:
«Кадык эрить Тонь уреть валдо райсэ…»15, — продолжал хриплым голосом нараспев Видман.
Топтавшиеся с ноги на ногу и скучавшие мужики, на которых усыпляюще действовал голос жреца, оживлялись при звуках красивого припева. На глазах стариков даже слезы наворачивались. Наконец Видман замолк, поднял руку, и устало поплелся в сторожку.
Ворота кладбищ со скрипом отворились, и народ растекся по кладбищенским тропинкам. Вскоре почти у каждого холмика, поросшего первой весенней травкой, сидела семья.
К покойникам обращались одни женщины. Они плакали и причитали, просили прощения у усопших за свои прегрешения. Под кресты бражку лили, блины и яйца клали.
Среди односельчан на кладбище находился и Кузьма Алексеев. Посидев с женой и детьми на могилах своих родичей, он пошел от группы к группе поминавших, присаживался, говорил, других слушал. Люди уважительно расступались, давали ему место в семейном кругу. Кузьма — свой человек, коренной житель, покойных знавал лично и говорит всем понятные вещи, не то, что отец Иоанн. А говорил он о том, что надо молиться богу не чужими словами, а своими, эрзянскими. И тогда Бог обязательно услышит, ударят двенадцать громов, и сойдут на землю ангелы, чтобы судить мир. И после этого суда останутся на земле только те, кто предан эрзянской вере, кто принимает эрзянские законы, язык, одежду и обычаи.
Старики согласно кивали, молодые недоверчиво, но внимательно слушали, а потом задавали вопросы. Кузьма терпеливо объяснял еще и еще раз.
— Дедушка, а кто на земле главнее всех: царь, боярин или поп-батюшка? — спросил Никита, положив ложку на стол.
Видман мокрой ложкой стукнул любимого внука по лбу. У того аж слезы из глаз брызнули, лицо покрылось краской стыда.
— Ты больше думай о том, как во время скотину со двора выгонять да поросят кормить, ветрогон! Увижу, вокруг отца Иоанна вертишься, ноги оторву.
Видман сомневался в душе, следует ли так говорить о священнослужителе: как ни говори, тот назначен на службу по воле самого архиепископа. Однако батюшка иногда как помешанный бывает — непонятные молитвы читает, непонятному учит…
— Это не наше дело вовсе — в чужие дела вникать, — добродушно журил дед внука. — Наша первейшая забота — землю пахать и скотиной заниматься, а то от голода околеем. Потому, внучек, главный на земле человек — пахарь. Он весь свет кормит: и царя, и барина, и попа.
Видман положил ложку, повернулся к огромной иконе, которую откуда-то притащила дочь, крякнул. Хотя это и испортило ему настроение, однако никуда не денешься — Окся упряма, как он сам, они — ветки одного дерева, все равно сделает по-своему.
— Дома нечего торчать да ловить блох! — бросил он сердито внуку. — У нас с тобой во дворе куча дел.
Не успел дед ковшом зачерпнуть холодной воды, а мальчишки уж и след простыл.
«Дедушка, наверное, от Мельседея Верепаза произошел, — думал, стоя у крыльца, Никита, — как барин от Христа. Они самые главные на свете. Только для чего же батюшка мне внушает, что на земле все люди одинаковые: и богатые, и бедные, и работяги, и лодыри?»
Никита любит в церковь ходить и дома у батюшки Иоанна бывает. Живет тот одиноко, дом его большой, в три горницы. И во всех — иконы. На столе огромную книгу держит, Евангелие зовется. Одно-единственное плохо — написанное в этой книге Никите непонятно. Мальчик раньше знал только тех, кто в Сеськине живет, а тут, оказывается, есть царь и князья. Когда батюшка начнет рассказывать о людях, родной стране, голова у мальчика как флюгер вертится: куда
Никита видел, как дедушка и матушка, согнувшись в три погибели, работают в поле. Несмотря на это, управляющий каждой осенью отбирал у них хлеб. Частенько к ним заходили монахи и тоже что-то выпрашивали. От податей и оброков разных хоть в петлю лезь. Однажды Иоанн признался, что делать так духовным людям не пристало, что когда-нибудь Бог за жадность и алчность богатых накажет. Когда только?
Никита гнал прутиком на ближний луг овцу с ягнятами и думал совсем не по-детски о жизни. При мысли о дедушке ему будто кто в сердце занозу вонзил. Болеет, очень болеет дедушка. Целыми ночами не спит, все вертится и вертится на печи. Телом и лицом исхудал, одна тень от него осталась.
— Никита! — послышалось со стороны дома.
Это кричала мать. «Ох, совсем из головы вылетело, забыл!» — встрепенулся мальчик. Сегодня они с матушкой в барский дом убираться идут, их очередь. Управляющий за это всегда либо грош дает, либо что из провизии. Правда, при этом все ворчит и ругается: «Дармоеды! Ишь, сколько вас развелось!»
— Был бы отец, так бы он с нами не разговаривал, — громко, в полный голос сказал Никита, словно его кто мог слышать. Только овца подняла голову, посмотрела на Никиту и испуганно заблеяла. — Вот вырасту, я им всем покажу, кто на свете самый главный! — Никита с досадой стегнул прутом овцу, и она резво побежала на луг, а за ней засеменили два черных маленьких комочка.
Виртян Кучаев вышел на крыльцо. В избе было душно и дымно, а улица испускала свежие запахи зелени и речной воды. Во дворе жена Раиса доила корову. Рядом с ней топталась соседка Настя Минаева и без умолку рассказывала сельские новости. Виртян закрутил цигарку, от нечего делать прислушался к бабьей болтовне. Настя в красках описывала переполох в доме управляющего. У Григория Козлова пал любимый жеребец Чингисхан.
— Виданное ли дело — железный шкворень проглотил, бедняга!
Раиса ахала. Корова испуганно лягалась, грозя опрокинуть бадейку с молоком. А Настя начинала рассказ заново, то хватаясь за голову, то хлопая себя по бедрам. От услышанного у Виртяна задрожали ноги. Он сел на ступеньку крыльца, боясь дышать. Вспомнил последнюю поездку в Нижний. Туда его послал управляющий с обозом лосиных туш. Мясо староста Максим Москунин выгодно продал татарам, а на вырученные деньги купил Козлову пятьдесят пудов соленой рыбы и восемьдесят мешков овса. Десять мешков погрузили на телегу Виртяна. По дороге домой в один из мешков он воткнул железный штырь. Он, видимо, и сгубил жеребца. Задуманная Виртяном месть удалась на славу. Прошлой весной Козлов забрал у него участок посевной земли, которые давал на пять лет. Теперь один остался, а ртов-то сколько, поди прокорми! Двое неженатых сыновей, мать с отцом, да сам с Раисой… Еще один сын, Гераська, правда, в Лыскове он живет, большим человеком считается, служит у купца Строганова. А здесь, в доме, еще женатые сыновья есть: Помраз с Арсентием с женами и детишками мал мала меньше да Семён-холостяк. Как столько народа в избе помещается, Виртян и сам удивлялся. Да что ж делать, в тесноте — не в обиде! А у Козлова даже лошади вольготней живут, у каждой свое теплое, чистое стойло.