Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Хо-ро-шо!..
Четыре раза нырял Григорий Миронович в бадью с холодной водой, четыре раза забирался на полку… И выпил за это время четыре ковша квасу.
После бани Козлова позвали ужинать. Теперь он сидел за столом только с келарем и Гермогеном. Об остальных Григорий Миронович спросить не решился. Ели пшенную кашу, жареные грибы, запеченную в тесте щуку, блины с черной икрой, кисель из калины. Опьяневший от еды и бани, Козлов на мягкую постельку свалился после этого замертво.
Утром к нему зашел Еремей и повел показывать обитель. Но сначала зашли в уже знакомую трапезную выпить чаю. К чаю подали кагор. Настроение у Григория Мироновича заметно улучшилось. Смотреть кельи он пошел с удовольствием.
— И все у вас так маются? — спросил он по-эрзянски келаря.
— Нет, не все. — Признался Еремей. — У богатых монахов келии побольше. Есть даже в две горницы. Здесь даже бывшие помещики и купцы проживают. Питаются они отдельно, на собственные деньги.
Еремей показал земляку конюшни. В одной из них держали лошадей для продажи. Спины высокие, бока крутые лоснились, одно загляденье… В развалюхе-дворе держали рабочих лошадей. Тяжеловесы, видать: могучие ноги, широкие зады. Перед конюшней — телеги, в стороне сложены друг на друга сани-розвальни. Еремей показал и тарантас на рессорах. На нем ездит сам игумен.
— У купца Строгонова прошлый год купили, — сообщил он.
Зашли в мастерские. В одной мастерили бадьи, в другой шили рясы и сапоги, в третьей писали иконы. И повсюду монахи работали не поднимая голов. Еремей позвал и на пасеку, но идти туда Козлову не захотелось. Неожиданно он спросил келаря:
— А почему к брату моему, Зосиму, не отвел меня?
Оцепенел от ужаса Еремей, не знает, что в ответ и сказать. Оглянулся, как вор, и прошептал:
— Обещай не выдать меня, земляк?.. Хочу помочь тебе по-свойски. В полночь, когда скит заснет, рысаков твоих вона туда загоню, — келарь показал налево, где белела березовая рощица. — Там, прикусив язык, ожидай. Мы с тобой люди одного рода-племени, друг друга должны выручать, сгрызут нас поодиночке… Гермогену — ни слова… Все опосля расскажу-объясню.
От той березы, на которой повесили Савватия и которая в прошлом году была расщеплена молнией, остался лишь голый ствол. На верхушке его Гермоген приказал прибить поперечную перекладину — получилось подобие креста.
В полночь, когда скит спал, Зосима подвесили на эту перекладину, прикрутив веревками руки и ноги. Гермоген не любил непокорных и собирался прилюдно наказать строптивого монаха, чтоб остальным неповадно было проявлять недовольство и несогласие с ним, хозяином скита. Вот уедет почетный гость, тогда и расправу учинять можно. Для сожжения монаха привезли воз сухих веток и старую солому. За одни сутки, повисев на березе, Зосим почернел так, словно его уже опалил костер. Глаза ввалились, нос вытянулся, заострился. В первый день монах не сдавался, все молитвы свои шептал, божьим судом Гермогену грозил. На второй день от жажды и усталости он потерял сознание. Хорошо, ночью пошел дождь и, накренив бороду наискосок, старик сумел утолить мучительную жажду, немного окреп, пришел в себя.
На третьи сутки к стоящей напротив него зеленой березе привязали Тимофея. Он ревел грудным младенцем, просил и умолял не отправлять его на тот свет, проклинал своих мучителей — «апостолов», которые были когда-то его друзьями. Когда те ушли, Зосим сказал ему хриплым голосом:
— Хоть помри по-человечески, достойно, раз уж жил, как Иуда…
Тимофей-Лапоть поднял голову, из широко открытого рта вырвалось булькающее: «Пп-рости…».
— Бог простит. Его моли о милосердии.
— Прости, прости… — еще долго бормотал Тимофей, пока тоже не провалился в беспамятство.
Зосим погрузился в свои прерванные думы. Он ругал себя, что раньше не ушел из скита, а только возмущался здешними порядками: «В тюрьме, братья, и то лучше!»
Чепуху нес, конечно. Свободу в тюрьме Зосим тоже не видывал.
— Живой? — Кто-то изо всех сил дернул его за бороду. Зосим открыл туманные глаза, но не осознал, где он и что с ним происходит. Гермоген мучает? «Жгите дьявола каленым железом!» — доносилось до его ушей. Зосим закричал было, что он не дьявол, да губы не пошевелились. Впал в забытье. Когда очнулся, почувствовал: кто-то сильно трясет его за плечи. И знакомый голос спрашивает: «Ну, теперь ты все свои грехи искупил, старый дурак?». Зосим силился вспомнить, чей это голос, но не смог. Над головой его мерцали и покачивались огоньки — то ли свечи, то ли звездочки небесные? «Хорошо, очень хорошо, — с облегчением вздохнул Зосим, — Господь услышал меня, к себе забрал».
По лесной дороге неслась тройка отдохнувших на монастырских кормах лошадей. В тарантасе крепко спал завернутый в кошму старый монах.
Когда Зосим очнулся, над ним с глиняной чашей стояла крючконосая старуха. Седые волосы ее распущены, как у ведьмы, телом она дряхлая, горбатая.
— Где я, неужто в ад попал? — пересохшим языком облизнув треснутые губы, спросил Зосим.
— По раю бегаешь, — проскрипела старуха и к губам монаха прислонила чем-то наполненную посудину. — Это лекарство. Выпей, не умрешь, не бойся. Брат твой, Григорий, тебя сюда привез. Вылечи, говорит, а потом отпусти по вольному свету рыскать…
Густой напиток, похожий на сосновую смолу, издавал горьковатый запах. Зосим проглотил его, скривив губы. Положил поудобнее голову и стал рассматривать избу, в которой оказался. Перед дверью, в полутьме, подремывала глинобитная печь. К ней прижалась коротенькая скамейка. Печь топилась по-черному. Стены и потолок, как воронье крыло, черные.
— Так где сам Григорий? — обратился к старушке Зосим.
— Домой, конечно, на своем тарантасе укатил. Куда же еще? — прошамкала старая беззубым ртом.
Репештя
Летние ночи коротки: не успели звезды с синего подола неба исчезнуть, как уж восточный край его начинает светлеть, предвещая восход солнца.
А на Сереже слышны молодые голоса, смех, песни, то здесь, то там в темноте блестит свет костра. Сеськинская молодежь собралась в эту ночь, чтобы славить щедрое лето.
На девушках и парнях — венки из цветов и трав. Заводила местной молодежи — высокий русоволосый парень — опустил на воду широкую протесину, а на ней стоит, расставив в стороны «руки», соломенная кукла в золотистом соломенном сарафане и венке из ромашек и васильков. Это подарок Ведяве, покровительнице воды. Масторава, покровительница земли, Вирява, покровительница леса, и Норовава, покровительница поля, тоже получат свои подарки, чтоб уродились в этом году хлеба «соломой с оглоблю, с дугу колосом, с колядовую лепешку зерном».