Кузьма Алексеев
Шрифт:
Сонечка недолюбливала папеньку, считала его убийцей матери. Поэтому виделась с ним мало и наведывалась в Сеськино очень и очень редко.
Сегодня князь получил от дочери краткое письмо. Она просила Грузинского, чтобы он присматривал за Сеськиным пристальнее. Князя это встревожило. Во-первых, она никогда ему не писала раньше. Во-вторых, никогда ни о чем не просила. Раз это случилось, значит, на то есть серьезные причины. Как-никак, а Софья — единственный его росток. Хотя своего имени в юные годы он ей не дал, но отречься тоже не смог. Вместе с тем Грузинский понял:
Из коридора донесся приглушенный разговор. Платон кого-то спрашивал. Отвечавший голос князю показался знакомым, он его где-то раньше слышал. Грузинский откинул одеяло, сел. В спальне было холодно — ставенки плохо прикрыты. На стеклах окон мерцали и перемигивались февральские звездочки. Ступая босыми ногами по устланной на полу медвежьей шкуре, Грузинский выглянул за дверь. Платон, увидев хозяина, почему-то шепотом сказал:
— Хозяин, посланец от самого губернатора…
Сердечко у Егора Александровича екнуло. Руновский от нечего делать вестового ночью не пошлет. Что-то случилось и, вероятно, очень важное. В посланце узнал полицмейстера Сергеева. На нем был мундирный синий кафтан24, на голове с кокардой бобровая шапка.
— Ты, Павел Петрович, с каким срочным делом в такое время? — спросил Грузинский, стараясь унять волнение.
Сергеев снял шапку, протянул конверт с сургучной печатью.
— Хорошо, давай в конторе поговорим. Платон, проводи туда гостя, — приказал князь, а сам пошел переодеваться.
На улице стоял трескучий мороз. Перед воротами двора пофыркивала тройка рысаков, запряженных в узенькие сани на стальных полозьях.
Князю вывели коня, он сел верхом, за ним зацокали копытами рысаки, приплясывая от радости. Мороз обжигал уши и лицо, упрямо лез за воротник тулупа.
В конторе прошли в большой кабинет, где стены украшали многочисленные ружья и сабли. Князь разделся. На нем теперь был казакин25, опоясанный широким рыжим кушаком, сам был бодр и энергичен. Сели за стол. Грузинский вскрыл конверт и стал читать письмо губернатора.
Руновский сообщал, что в селе Сеськино, находящемся под его покровительством, объявился крепостной Кузьма Алексеев, выступающий против православия. Жителей села и округи он собирает на языческое капище, где призывает не слушать приказы властей и уговоры местного священника. Губернатор просил разобраться и принять меры для искоренения зла.
Грузинский долго изучал подпись: «Действительный статский советник губернатор Руновский» и дату — 14 февраля 1807 года. Потом, вспомнив о письме дочери, вслух сказал:
— Так вот оно что!..
— Что, Егор
Князь долго молчал. Собирался с мыслями. Особенно его задели за живое слова Корнилия.
— Макарьевским монахам сидеть бы уж да молчать. Тоже мне — безгрешные. Пол-Волги, почитай, хапнули. Река, господин полицмейстер, не только рыбой богата, но и великой данью. Пешком и на молебен не пойдешь — приходиться на монашескую пристань вступать. Монахи даром не перевозят… Лучше бы спасением душ занимались, народ темный вразумляли, небось, и не молились бы люди на полянах языческих…
— Ну уж, князь, так ты свою голову не спасешь. Сам не впроголодь живешь, тоже не бессеребренник, — расхохотался нижегородский гость.
Злобу свою князь сумел сдержать. Перед ним не какой-нибудь уездный полицейский — человек самого губернатора. Да и винить его, князя, за попустительство ереси в Сеськине никто не смеет. Раньше всех Грузинский принимал меры к бунтовщику. Еще в прошлом месяце он Кузьму держал в Лысковской тюрьме, три раза вызывал на допрос. Но хоть голову тому отсеки — не отступит от своей веры. У каждого народа, говорит, имеется свой Всевышний.
— Так что же губернатор предлагает? — спросил с ехидцей Грузинский.
— Губернатор пока ждет ваших решительных действий. А игумен Корнилий в Сеськино монаха послал тамошнему отцу Иоанну помочь. Может, что и выйдет…
Грузинский устало смежил глаза, вздохнул:
— Монаха, говоришь, усмирять его послал? Поглядим, какие дела развернет монастырь, поглядим… Конечно, и мы не будем в стороне стоять: бороться с врагами православия — наша общая цель.
Князь встал, принес из шкафа какой-то сверток, извлек из него длинный лист бумаги, дал Сергееву.
— Это — признание Кузьмы Алексеева, записанное в Лысковском остроге в мае месяце 1806 года. Допрос произведен при полицейском Кукишеве.
Сергеев, бормоча, стал читать: «Родился я, Алексеев Кузьма, в 1760 году в селе Сеськино. Отца прозывали Алексеем, матушку Василисою».
Следователь: «За что ты попал в тюрьму первый раз?»
Алексеев: «У купца лодки с товаром сгорели. Арестовали по ошибке. Потом разобрались, выпустили».
Следователь: «Почему в Иисуса Христа не веруешь?»
Алексеев: «У нас свой Христос имеется, ваше благородие, Нишкепазом зовут. Слыхали? Спаситель эрзянского народа он и доброты в нем много. Помолишься ему — всю душевную боль, как рукой снимет».
Следователь: «В вашем селе все веруют в Нишкепаза?»
Алексеев (после долгого молчания): «Верят, ваше благородие. А гневаются на тех, у кого очень много ошибок».
Следователь: «Почему не позволяете в лавке торговать вином?»
Алексеев: «Вино — великий грех. Зло».
Следователь: «Зачем вмешиваешься в дела церковные?»