Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Бом-бом! — неслось со стороны Макарьевского базара. Даже сюда, на правый берег, через льдом покрытую реку, доходил это звон. Пристань была безлюдной. По берегу, куда хватает глаз, вытянулись строгановские амбары. Строганов давно здесь единоличный хозяин, никого не подпускает к реке.
От полозьев саней и лошадиных копыт снег на круто поднимающейся вверх дороге почернел. На возах и в рядах лавок — куньи да беличьи шкурки, соленая и копченая рыба всякая, зерно, мясо. Ненасытные эти ряды — сотни подвод поместили и не вспухли даже. А подводы всё подходили и подходили…
Вот устало шагают немецкие купцы. Чего только
Что привезли на продажу, Гераська спрашивал у самих купцов. Не все, конечно, пред ним распахивали души — на базаре, дескать, сам увидишь товары. Приятели прошлись по рядам. Вавила зипун себе купил, Гераська — кожаный ремень. В прошлый базар он видел такой — с большой блестящей бляхой. Хороший ремень, нечего и говорить! Вокруг гудел базар. Вавила и Гераська высматривали, что выгружали из подвод, какой товар. Вот два приказчика созывают покупателей:
— Из тамбовских лесов! Шкурки беличьи! В самый раз глазам девичьим. Подходи, пощупай, понравятся — покупай! Шапки лисьи, шубы соболиные, налетай!..
Около них долговязый парень свое кричал:
— Шерсть битая, чесанки!..
Жена его рядышком помогала:
— Шерсть мягкая, как пух, валенки теплые, как печка!
— Откуда будете? — поинтересовался Вавила.
— Пензяки мы, — широко улыбнулся долговязый. — Купи валенки, не пожалеешь…
По левой стороне на прилавках — толстые скаты.
— Шелк китайский, шелк! Нарядите невесту!
— Пух козий! Шали теплые! — справа и слева неслись крики продавцов, перебивающих друг друга.
Оглушенные покупатели яростно отмахивались от самых назойливых, шли дальше. Не менее спокойный был правый торговый ряд. Тут продавали домашних птиц. Гоготали гуси, кудахтали куры. Чуяли, видимо, что в последний раз видят вольный свет.
— Пиво ячменное, пиво!..
— Желтый и белый имбирь, забирай, не жаль!
— Медок арзамаский, медок, бери, едок, будешь ходок!..
— Квас эрзянский, первый сорт, забирает он, как черт!
— Квас мокшанский, черту брат, выпьешь ковшик и — в Умат!
— Плуги и бороны! Скобы и гвозди!..
Под окнами винной лавки — растоптанные желтые комья снега. От пьяных посетителей ступеньки уже не скрипят, а стонут. Из открывающейся двери наружу вываливалось тепло. Выпивохам и зима не зима.
И тут неожиданно на базаре начался переполох. Забегали люди, не находя себе места. Замолчали зазывалы. Что за буря надвигается? А-а, вот в чем причина… Полицмейстер Сергеев поднимается в гору, а с ним тридцать полицейских. Сытые кони цокают копытами. Лошадь Сергеева выгнула спину под седоком, красиво перебирая тонкими ногами. Как ей удается нести на себе такую тяжесть? В полицмейстере около десяти пудов, если не больше! Глаза его огнем пылают, взглядом насквозь прошьет. Вот сейчас начнет воров ловить. Змей, а не человек! Недаром генерал-губернатор Руновский его вместо цепного пса держит.
От
Велика и богата Макарьевская ярмарка, но и она к монастырским ногам припадает. Монастырь ее и сотворил когда-то. Прежде в его светлые храмы цари молиться ездили. Сам Петр I, от кого вся Россия выла, поклониться святыням сюда приезжал. Сегодня тоже монастырь никого не боится. Глухие кирпичные стены его глаза имеют и уши, им хорошо слышно и далеко видно. Все его двадцать колоколов безбоязненно гудят, будят всю округу. Динь-бом, дон-дзинь!.. Каждый на свой лад, неповторимо. У каждого колокола — своя история, своя душа, есть, что рассказать потомкам, поведать о том, как жили наши предки и как наш народ живет в вечных страданиях. Гудят колокола — народ стоит в оцепенении. Самая большая толпа — у стен храма. Покорный, как всегда, народ ждет решения своей судьбы. Вот на высоком крыльце, откуда объявлялись базарные цены, появились трое: полицмейстер Сергеев, князь Грузинский и Корнилий. Не кричали и не пугали, как прежде, стояли молча, ждали, пока народ успокоится. На них — медвежьи шубы, шапки куньи. Возле в два ряда выстроились рослые полицейские. От одного их сурового взгляда на колени упадешь: на плече у каждого — заряженные ружья, на боку — кривые сабли…
Первым к народу обратился игумен. Брюзгливо говорил о грехах, о слабости веры. Вспомнил Сеськино, где молятся не перед иконами, а роднику да дубу-великану.
— А ты сам какому Богу молишься, игумен? — крикнул кто-то.
Полицейские бросились к толпе, а того уже как ветром сдуло. Люди молчали, словно воды в рот набрали. Полицейские растолкали их, но того, кого хотели найти, не поймали.
— Тех, кто двумя перстами крестится и чей бог родниковой водой умывается, найдем и сурово накажем, — кричал с крыльца полицмейстер.
Радетель за правду и законность сам был в грехах, как пес в репьях. Каждый из стоявших в толпе знал, что за Сергеевым с ярмарки, как всегда, последует возок, наполненный рыбой, да и рыбой не кое-какой, а лучшими осетрами. Каждый осетр стоит полкоровы. Слышали люди и об обычаях полицмейстера: на ярмарке он себе и красивых женщин выбирает. А бабы за богатые подарки да посулы всегда готовы мужа в дураках оставить. А порой и муж не возражает, получив за благоверную отступного.
Много разных разговоров о Сергееве. Особенно о том, как он людей старой веры преследует, в тюрьмы сажает. Вот об этом и сейчас, на ярмарке, сказал. Да и Грузинский тоже к людям как пиявка пристал: приказал выдать тех, кто прячет староверов и язычников. Кто, скажите на милость, добровольно под кнут полезет? К соседу в дом ищеек приведет? Не нашлось таких. На князя народ глядел, сжав зубы.
Игумен тоже на языке у толпы. Всё грешников ищет. А у самого разве душа чистая? У сельских жителей амбары до зернышка вычистил. Монастырю знай плати: то деньгами, то хлебушком, то шерстью, то маслом. А монахи? Ни одну молитву даром не сотворят. Не подашь — под нос кукиш получишь.
Долго Грузинский с крыльца рычал на народ. Да только напрасно старался. Битому и сеченому мужику слова не страшны. Сколько бы говорил князь дальше, бог его знает, только тут колокола монастырские зазвонили, тревожно, в набат, как при пожаре.