Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Ты пошто к человеку пристал, кровосос? А вы, мужики, — он грозно и осуждающе посмотрел на тех, кто топтал чужака и бил кольями, — вам чего от Листрата надо? Он вам чем не угодил? Окромя нашего Сеськина он куда пойдет, подумали, а? Здесь у него жена законная и сын родной, здесь он три года жил…
Кузьма поднял бородача, обнял.
Окся как увидела своего мужа — ноги ее подкосились, сердце затрепетало. Она рухнула под ноги односельчан.
Работа доводит до могилы, но и придает смысл человеческой жизни. Болезни сыплет, но и сердце радует. С человеком она так крепко связана, как земля и травы, небо и птицы. В работе начало всего: жизни, любви, душевных волнений, страданий и счастья. Листрат Дауров никогда не мог сидеть без дела. И в Александровском централе, и в Иркутске работал за четверых. За это его уважали не только закованные в кандалы
Листрат дни и ночи думал о своей семье. Спилить кандалы и убежать домой — вот какие мысли жили в неспокойной его голове. Однажды он даже своему стражнику — якуту, который частенько угощал арестанта то табаком, то хлебом, признался прямехонько о тайных своих замыслах. У того поначалу скулы заходили было: это как так, арестант, а сам о бегстве помышляет? Да еще ему, охраннику, признаётся!.. Но подумал-подумал и через некоторое время шепнул Листрату:
— Я помогу тебе, так и быть, парень…
Однажды летним днем, когда конвоиры привезли на лесную делянку, где арестованные валили лес, вонючий суп, одетые в лохмотья арестанты расселись на обед, якут протянул Листрату ключ от кандалов и тихо сказал: «Легкой тебе дороги, добрая душа, обо мне плохо не думай…»
Убежал Листрат под вечер. Вокруг лежала бесконечная, непроходимая тайга, в которой не только человек скроется — деревню спрячешь — не найдешь. На такую деревеньку, где прятались раскольники, Листрат и наткнулся через неделю скитаний. Бородачи ночевать в избу не пустили, даже из отдельной кружки напоили его, но дали старенький зипун да хлебушек с солью. И дорогу показали, велев оставить самих в покое.
Листрат в одном хлеву заметил вонзенный в пенек топор. Зверьми да птицами богата тайга, безоружному в ней делать нечего: от голода околеешь или чьей-то добычей сам станешь. В полночь он взял топор и ушел из деревни. До этого он одними ягодами наполнял свой желудок. А тут сначала завалил хромоногого лосёнка, а затем и дикого кабанчика прирезал. Август стоял на исходе. Листрат все шагал и шагал по дикой тайге. Вскоре он наткнулся на охотничий домик и там остался на зимовье. На улице повизгивали морозы, крутилась метель. Листрата это не пугало: дров сколько хочешь руби, мяса в достатке, из дикого камня сложенная печурка не скупилась на тепло. Там встретил весну. Когда земля просохла, по бесконечной тайге двинулся снова в далекий путь с одной и той же неистребимой мыслью — добраться до Сеськина. Больше всего тревожился: не попасть бы на глаза псам-полицейским. Хоронясь и оглядываясь, обходя села стороной, он дошел до Волги, там на украденной лодке попал в Ярославль и, чтобы понадежнее скрыться, нанялся к одному богатому мужику в работники. Колол дрова, убирался во дворе. Так провел наступившую следующую зиму. Он не знал — ищут его или нет. Но лучше не рисковать и раньше времени не высовываться.
Весной пришел в Нижний. Сердце его дрогнуло. В здешнем остроге, который «губастым домом» прозвали, он провел когда-то долгие, мучительные ночи. Зубами скрежетал от злости на купца Строганова, того самого, у которого сожгли корабельную верфь и за которую его безвинно засадили. Листрат хотел было отомстить купцу за его злодеяние, но, подумав, отступил от задуманного. Опять недалеко до тюрьмы, законы одних богатых защищают. И вот наконец он вблизи родных ему людей, они радуются его благополучному возвращению. Однако на душе было неспокойно, о его возвращении сельские власти уже сообщили куда следует. Что-то еще его ожидает? И, действительно, не прошло и недели, из Лыскова приехал следователь, учинил допрос. Спросил, почему он из острога прежде времени положенного явился. Листрат объяснял: «Невиновен я, оттого и отпустили». О выданных, якобы, ему документах ответил: потерял в дороге. Следователь больше ничего не добился, ни с чем уехал. Чтобы не мозолить глаза в селе, Листрат стал работать в лесу углежогом, как и многие местные мужики. Но страх не прошел, занозой сидел в душе: «Как бы обратно не угодить в острог!». Вот и сегодня, вернувшись из леса, спросил Никиту о сельских новостях. Сын его — умница, все замечает. И с готовностью сообщил:
— Двух монахов, тятенька, я у отца Иоанна нашего видел. И тетю Лушу Москунину видел. Рыжеволосого монаха давно знаю, а второго впервые вижу. С батюшкою Иоанном они утром вино пили.
— О чем говорили меж собою, не слышал? — Листрат съежился весь от тревожного ожидания.
— О наказании дяди Кузьмы нашего. Солдат хотят позвать. Гавриил так прямо и сказал: «Явятся стражники,
— Лукерье-то чего от них надо? — не утерпела и Окся, которая возилась в предпечье.
— Так она от батюшки и не выходит почти! — воскликнул Никита, который, как и раньше, до прибытия отца, бывал у попа, — едва стемнеет, в его дом, как мышка ныряет. В горнице закроются и молятся.
Окся улыбнулась. Что там между Иоанном и старой девою происходит, понять не трудно. Окся удивлялась по другому поводу: батюшка к спасению души от грехов призывает, а сам, видишь ли…
После ужина отец с сыном вышли на крыльцо. Ни огней в селении, ни голосов. После длинного и трудного дня люди легли рано, чтобы накопить сил на завтра. Только изредка то тут, то там тявкнет какая-нибудь собачка. Потявкает и замолчит. Словно это делает она нехотя, по приказу. Листрат закурил и, выпуская кольца дыма, задумался о своей так неудачно сложившейся судьбе. Теперь с ним и сын, и жена, дело нашел себе. Только надолго ли все это?
— Папка, сказку расскажи, а? — попросил его Никита.
Листрат потушил цигарку о каблук сапога, бросил, затоптал, обнял ласково сына:
— Сказку, говоришь, а о чем?
— О том, как ты из острога страшного сбежал.
— Эге-ге, эта сказка, сынок, длинная и страшная.
— Страшных сказок не надо.
— Твоя правда, Никитушка. Страшного и в жизни хватает. Надо для души повеселее истории рассказывать. Вот поправим свалившуюся калитку в огороде, потом я их тебе сколь хочешь нащелкаю. И о том расскажу, как село наше зародилось и было построено, и как жили-поживали наши отцы и деды.
Тесно прижавшись плечами друг к другу, отец с сыном заговорили о будущей рыбалке, о завтрашнем дне. Когда человек думает о будущем — какое другое счастье на земле искать?..
Надо признать, в Сеськине сказки очень любят все — от мала до велика. Особенно старики великие мастера их рассказывать. Чаще всего это сказки про лесных ведьм, русалок и про хозяйку темного леса — Вирь-аву. Наслушаешься таких сказок и начинаешь верить, что все это правда истинная, а сама Вирява живет где-то рядом, в соседнем лесу. Кто ходил по сеськинским дорогам, тот это чувство на себе испытал. В диком лесу все как в сказке: сумрак, неведомые голоса неведомых обитателей, шум вековых деревьев, похожих на заколдованных великанов, волшебная музыка лесных ручейков, дразнящие запахи трав… Это околдовывает человека, лишает его чувства реальности.
Одно только не сказочное — полчища комаров. Летними днями людям от них спасения нет. Сеськино даже имя свое получило благодаря комарам. В переводе на русский язык Сеськино — значит, Комарово. Из-за этой напасти, как рассказывают старики, местные жители однажды решили покинуть обжитые места. Хорошо, что Видман Кукушкин (на том свете жилось бы ему в раю!) их остановил. Однажды с Макарьевской ярмарки привез он чудодейственную мазь. Была она цвета дегтя, с противным запахом, зато комаров отвораживала. Остались эрзяне жить на своей земле. Богатства, конечно, большого не приобрели, но и нищих тоже не было. Если и пройдут за сутки две убогие старушки, да и те из Сивок или Инютина — русских сел жители. Князь Трубецкой, их владелец, который в Петербурге живет в хоромах золоченых, своих крепостных обрек на полуголодную жизнь. Как тут не пойдешь побираться! А было время, рассказывают старики, когда с каждой десятины по двести пудов пшеницы собирали. Земля была — чистейший чернозем. Идя за сохой, мужики жирных грачей топтали, что стаями кормились на пахоте. Сеськинцы даже поговорки сложили про свою землицу-матушку: посеешь лебеду — пожнешь рожь да чечевицу, посеешь пшеницу — на стол калач положишь. А уж горох… Горсть кинешь в чугунок — каши не только на всю семью, на соседей хватало. Царь-батюшка далече, о его указах и не слыхивали. Это сейчас полуголодную жизнь влачат, только отметины долгов своих на косяках рубят. По стариковским словам, даже лесные русалки Вирявы ростом поизмельчали, да и речка Сережа обмелела. А уж урожаи… Посеешь рожь — два мешка лебеды соберешь… До весны хлебушка не оставалось даже на семена. Земля в песок обратилась, меж пальцев так и течет. Одни птицы божьи по-прежнему летают, плодятся, радуются жизни. Человеку только завидовать остается, глядя на заливающегося жаворонка в небе или курлыкающих журавлей. Где взять ему, обремененному бесконечными заботами, силы духа, веры в завтрашний день, утешения, наконец. Есть только один путь: попросить об этом всемогущего Нишкепаза. Вот нынче всем селом и собрались у Рашлейского родника, чтобы помолиться ему, попросить помощи и поддержки. Зажгли костер. Пламя бросало отблески на лица собравшихся, отчего они казались торжественными.