Кузьма Алексеев
Шрифт:
Николка глядел-глядел на девушку и пошел искать новое место. Багровые лучи восходящего солнца горели где-то наверху, освещая почти полнеба. Сосны и ели были окрашены в красный цвет, в кронах лиственных деревьев щебетали птицы. Николка остановился, зачарованный окружающей красотой, раскинул руки, словно желая обнять и лес, и птиц, и закат.
На щеку упала капелька горячей смолы, светлая, как слезинка. Николка стер ее пальцем, поднес к носу и с наслаждением вдохнул смолянистый аромат. Нехотя пошел вперед по едва приметной звериной тропке. До слуха Николки донесся стук трудолюбивого дятла. Крича, как на базаре,
Вот на сосновой ветке прыгает белка. Николка хотел ее вспугнуть, но та уже с другого дерева сверлила его своими черными пуговками глаз. Белка напомнила Улю. «Зачем я ее одну оставил?» — подумал про себя Николка. Сложил трубочкой ладони, крикнул:
— А-у-у! У-у-ля-а!!!
— У-у-а-а, — прокатилось по лесу. Николка снова крикнул — эхо снова ответило ему. И он поспешил туда, где оставил девушку. Теперь она, конечно, горюет одна. Ныряя в кусты, раздирая в кровь лицо и руки колючими ветками, он почти бежал. Теперь ему казалось, что солнышко уже не так светит, птицы не так поют. Ноги его уже ослабели, а деревья все не кончались, загораживая дорогу, словно злые косматые черти…
Вот глубокий овраг, заросший лозняком и папоротником, который он обошел давеча стороной. Он углублялся в густеющий лес, вышел на сухую песчаную тропинку и понял: идет верно, не заблудился. Устал Николка, во рту пересохло, хотелось пить. Наконец он увидел девушку. Уля стояла, прислонившись спиной к дереву, перед ней на сухой ветке висели три глухаря. Один такой большой, что облезлый хвост касался земли.
— Ух ты, да он с доброго гуся, гляди-ка! — обрадовался встрече Николка.
И тут всей спиной своей почувствовал, как Ульяна всем телом прижалась к нему, дрожа и шмыгая носом. Сердце Николки защемило от жалости.
— Что с тобой, испугалась?
— Вчера отец говорил, скоро в рекруты молодых набирать будут. Боюсь, заберут тебя в солдаты…
Николка опустил голову.
Шаркая босыми ногами по дощатому полу, Григорий Миронович Козлов прошел в чулан перед печью, большим ковшом зачерпнул воды, стал жадно пить. Из передней горницы раздавались тяжелые вздохи Ули. Девушка ворочалась во сне, что-то бормоча. Уже несколько дней она мечется в жару. И болезнь не отступает. Чтобы разогнать неприятные чувства, Григорий Миронович вышел на крыльцо. В сенях спал Афонька. Остановившись у изголовья сына, он поправил сползшее одеяло, закрыв худенькую мальчишечью спину.
— Эко, как весело посапывает! — нахмурил брови Козлов. — Сестра его при смерти, а ему хоть бы что!
Разбудить же Афоньку и не пытался — толку от него все равно нет. Пнул попавшего под ноги котенка, тот отскочил пушистым мячиком.
— Господи, помоги рабе твоей Ульяне одолеть проклятую болезнь!
Григорий Миронович двуперстно перекрестил свой лоб и поспешил на крыльцо, на свежий воздух. Небо было опоясано мерцающим серебряным кушаком из звезд. Поднимающаяся с Сережи прохлада щекотала лицо. Прислонившись к перилам, Козлов пытался отогнать тяжелые мысли. Чудилось уже ему, что Уля лежит возле окошка на скамейке, мертвенькая, покрытая до подбородка белым саваном, между пальцами скрещенных рук — горящая свечка.
«Немедля надо
— К Кузьме Алексееву беги, живо! Скажи ему, так, мол, и так, дочь заболела… — скомандовал Козлов, дав Игнату подзатыльник.
Работник лениво спустил с широкой лавки босые ноги, протирая глаза, сказал:
— Кузьма не придет к тебе, пожалуй…
— Как не придет?! — всплеснув руками, удивился Козлов. — Как это он не придет?..
Мазяркин молча стал одеваться.
Когда Григорий Миронович вернулся в дом, он раскрыл глаза от удивления: дочь сидела на краю постели. Каштановые ее волосы были мокрыми, лицо бледное.
— Что, уже поправилась, милая? — спросил он с облегчением.
— Вот туточки жжет, — Уля ткнула себе в грудь.
— Так тебе и надо! Поделом! В холодную воду не будешь лазать, по лесу ночами не будешь шляться… — заворчал было Козлов.
Уля снова уронила голову на подушку.
Время показалось вечностью. Обессиленный бессонницей и переживаниями, Григорий Миронович задремал и не слышал прихода Кузьмы. Жрец встал возле постели больной девушки, из-под одеяла достал ее руку, стал внимательно слушать биение пульса. Тик-тук, тик-тук! — часы, висевшие на стене, словно вселяли надежду: беды большой не случилось, девушка поправится, только легкая простуда коснулась ее молодого тела.
Кузьма достал из кармана темную бутылочку, капнул из нее несколько капель в маленький горшочек с водой, стал поить Улю. Та кривила губы.
— Пей, дитятко! Лекарство, понятно, горькое, да польза от него большая, — ласково уговаривал Алексеев. — Потом всю хворь вышибет.
Когда Уля выпила горькую настойку, Кузьма повернулся в сторону Козлова, в приказном порядке сказал:
— Шубу принеси и малиновый чай! Грамотный человек, а сам не знаешь ничего. Дочь надо было еще вчера прогреть и попарить как следует, пока жару не было.
— Раз ты умный, то и делай, как знаешь! — бросил обиженный Козлов и вышел из горницы.
Сидя на крыльце, он теперь раздумывал о домашних делах. Надо будет поднять повыше забор сада, новому жеребцу построить теплую конюшню. Жеребца он недавно купил на Макарьевской ярмарке, содержался он пока в той конюшне, где подавился железным шкворнем Чингисхан. Нынче Козлов летающую гору купил, а не жеребца. На лбу, как и у Чингисхана, беленькая звездочка, белые чулки на ногах… Такой красавец в тарантасе будет всем на загляденье.
Потом мысли управляющего переключились на Улю. Вот поставит единственную свою дочь на ноги, затем о ее замужестве подумает. В Сеськине зятя незачем искать. В селе ему равных нет, он один здесь голова, хозяин крепкий. Ульяна тоже завидная невеста и по характеру, и по уму, и по внешности. А вот из Афоньки чего вырастет — это большой вопрос…
На крыльцо вступил Кузьма. Вдохнув полной грудью яблоневый аромат сада, он сказал:
— Лекарство я на столе оставил. Уля проснется, в теплую воду накапай двадцать капель и напои дочку. Через некоторое время малиновый чай ей дай. И таким образом до тех пор, пока жар не спадет. Ничего, она молодая, выдюжит! — И уже уходя, о другом сказал: — Завтра приходи на Репештю. От своего рода-племени нечего убегать!