Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Так тебе, чертенок, и надо! Не будешь баловаться.
Но все-таки не выдержал сорванец, шмыгнул на крыльцо и спрашивает:
— Тятя, зачем ты мороза просишь, ты же говорил, что Господь все дает?..
Григорий Миронович от неожиданности (сын стоял за спиной, он его не видел) чуть черпачок не уронил. Обернулся и посмотрел сердито, дескать, кто посмел ему мешать? У Афоньки рот открыт, уши розовые торчат из-под русых вихров, и глаза косые хитрущие — без тени страха. «Вот, дьяволенок, поддел отца! Умно, ничего не скажешь…» В душе Григорий Миронович восхищался сыном: ум остер, сам шустер, все видит и примечает, не по годам разумен. Но виду не подавал, чтоб не избаловать. Вот и сейчас шлепнул сына пониже
— Любопытен больно. Вырастешь — поймешь. А сейчас рот закрой, а то ворона влетит.
— Пусть, я ее тогда съем.
Тут уж Григорий Миронович не выдержал, рассмеялся, еще раз шлепнул сына:
— А ну, беги по своим делам, в отцовские не встревай.
Афонька клубком скатился с крыльца и, разбрызгивая грязь, помчался на улицу. Отец с любовью смотрел ему вслед. Наследник растет. Для него старается, копит добро. Может, купцом станет, самостоятельным хозяином… Конечно, управляющий и дочь свою любит, но иначе, чем сына. За девку и вершка земли не дают, а скоро и саму со двора уведут, да еще с добром-приданным. А там еще неизвестно, какой зять окажется…
Из конюшни вышел работник, Игнат Мазяркин. В руках — пустые ведра-бадейки. Понятно, скотину поил.
— Ей, дубина ты стоеросовая, чай, не забыл воду-то подогреть, как велено тебе было? — управляющий кинулся к Игнату, заглянул в пустые бадейки, потом в ворота конюшни, словно надеялся там найти ответ на свой вопрос. Игнату же он не дал и рта открыть, продолжая свои угрозы:
— Смотри у меня, скинет кобыла или корова, самого порешу! Говорил тебе, холодного пойла им нельзя!
— Да что я, дурак, сам знаю! — Игнат с обидой прервал хозяйскую ругань и добавил: — Не первый год тебе служу и за скотиной хожу, как другие матеря за детками не ходят.
— Ладно, — примирительно сказал Григорий Миронович, хорошо понимая, что работник прав. Однако лишняя острастка и Игнату не помешает, радивее будет. — Поезжай за сеном на дальний выгон. Там еще стожок нетронутый остался. Привези, а то ведь сопрут, голытьба окаянная…
Игнат пошел запрягать лошадь, хозяин — следом за ним в конюшню. Все обошел, проверил — остался доволен. Скотина в тепле и чистоте, напоена-накормлена. Правда, несколько лошадей в стойлах отсутствовали — отправились подводами в Нижний с мясом. На базаре у Григория Мироновича свой человек имеется. Поможет мужикам мясо продать и купить рыбу. Рыбу ту в местной лавке Григорий Миронович с выгодой продаст или у сельчан выменяет на что-нибудь нужное. Лавка в Сеськине самому управляющему принадлежит, тут уж с графиней доходом он не делится. А доход хороший, постоянный. В прошлом году благодаря этому новую конюшню на сорок голов поставил. Строение основательное: рубленые сосновые стены, крыша тесовая. В стойлах даже полы настелены. Дворец, а не конюшня. Пока она, правда, наполовину пустует. Да это дело поправимое, уже нынешней весной хороший приплод ожидается. Поэтому и бережет Григорий Миронович пуще глаз стельных коров и жеребых кобыл. А на развод в прошлом году он купил на Макарьевской ярмарке породистого жеребца Чингисхана. Вот он сейчас в стойле нетерпеливо бьет копытом. Увидев хозяина, заржал приветливо и потянулся мордой через загородку. Знает, что получит угощение. Григорий Миронович достал из-за пазухи краюшку хлеба и дал любимцу, ласково потрепал атласную шею. Немалые деньги выложил за жеребца. Но ни разу не пожалел об этом. Могучий вороной красавец с белой звездочкой на лбу каждый день его душу радует. И потомство от него ожидается ценное. Нет, не жаль Григорию Мироновичу той сотни рублей, совсем не жаль. У самой графини таких жеребцов нет…
Всем в округе известно, что коневод Козлов отличный. Ради хорошего рысака ничего не пожалеет. На первом месте у него всегда лошади, а потом уж все остальное. Так вот и с женой было. Приболела Фима, не обратил внимания
Но больной становилось все хуже и хуже, таяла, как свеча, тихо, без жалоб. И умерла ярким летним днем в середине июня, когда цветущий сад гудел от пчел. Если бы не две веточки — Ульяна и Афонька — можно подумать: и не было Фимы на свете. Ни сожалений, ни печали на душе у Григория Мироновича. Честно говоря, ему труднее было бы смириться с потерей какой-нибудь из своих кобыл. А жена, что ж, Бог дал, Бог взял!
Управляющий и сейчас, расхаживая по конюшне, и, поглаживая и ощупывая своих любимиц, вспоминал о покойной жене без грусти, зато с легкой досадой. Забота о детях теперь легла на его плечи. А забота немалая. Девку надо просватать. Из Афоньки что-то путное вырастить. За ним глаз да глаз нужен. «Ишь ты, пострел, уж тут как тут! К жеребцам прямо под копыта лезет», — Григорий Миронович оглянулся в поисках плетки или вожжей, когда заприметил сына, притаившегося в темном углу конюшни.
— Афоня! Марш на улицу! Не пугай лошадей, окаянный!
Мальчик и не думал уходить. Он только сменил убежище на другое, при этом что-то зацепил, в стойле упали вилы, загремели ведра.
— Ох, и за что мне такое наказание? Что делать с этим озорником?
Иногда Григорию Мироновичу становилось не по себе от мыслей, приходящих в голову. Дети казались помехой, а все труды и хлопоты о достатке — бессмысленными. «Когда „косая“ постучит в ворота, пойдешь за ней налегке. Нажитое богатство с собой не возьмешь. А оставлять детям — все равно что пускать на ветер. Человек ценит только то, что кровью и потом сам добыл. Зажгу костер напоследок — и все в него! Пусть Афонька свое сам наживает!»
Эти мысли бросали Григория Мироновича в дрожь. Но все же он часто к ним возвращался. И постоянно говорил детям, что добро нажил сам, своими руками, забывая правду (или не желая ее вспоминать). Когда-то, лет двадцать тому назад, Гришка Козлов был голь перекатная. Только и богатство, что силища немереная и руки проворные. Да сподобился жениться на богатой невесте. Фима была уж девка-перестарок, да и лицом не вышла: рябая, рыжая и косоглазая. Много лет работал Григорий на тестя, как вол. И наконец дождался счастья: перед своей кончиной тот все подписал зятю, в том числе и должность свою — управляющего княжеским имением — передал…
Беспокойно заржал Чингисхан, отвлекая Григория Мироновича от мыслей о прошлом. В стойле у жеребой кобылы он увидел рыжие вихры сына и рассвирепел:
— Я кому говорю?! Тебе или пню безмозглому? Раз слов не понимаешь, придется по-другому объяснять.
Он снял со столба уздечку и веревку, поймал за шиворот упиравшегося Афоньку, привязал его к этому же столбу и спустил с него грязные портки.
— Чего замолчал, гадёныш, прикусил язык-то?
— Я не гаденыш, ты сам гад!
— Как ты с отцом разговариваешь, стервец? Придется тебя проучить как следует. — И Григорий Миронович стеганул уздечкой по голым тощим ягодицам сына. На них сразу же проступили два красных рубца. Афонька взвизгнул, как испуганный поросенок.
— Ну как, по вкусу пришлась березовая каша?
— По вкусу, по вкусу… — Афонька оскалился, смело глядя на отца и показывая свои мелкие и редкие, как у мышонка, зубы. — Вот вырасту и тебя тоже «угощу».
«В мать пошел, чертенок этакий, и в деда: такой же упертый. Его сейчас хоть до смерти запори — пощады не попросит». Афонька не плакал, а только шмыгал носом да рукавом шубейки размазывал по щекам сопли, кидая в сторону отца злые взгляды. «И точно, угостит, когда состарюсь. Вот этой же уздечкой и угостит однажды…»