Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина
Шрифт:
Руфь и Уинфилд притаились за кучей хвороста и осторожно выглядывали оттуда.
— Родится ребеночек, и мы всё увидим, — негромко сказала Руфь. — Тише ты, а то ма не позволит смотреть. Если она взглянет сюда, пригнись пониже. Мы всё увидим.
— Из ребят мало кто это видел, — сказал Уинфилд.
— Из ребят никто не видел, — горделиво поправила его Руфь. — Одни мы увидим.
Мать и миссис Уэйнрайт совещались, стоя у ярко освещенного матраца. Говорить приходилось громко, так как дождь барабанил по крыше. Миссис Уэйнрайт вынула из
— Может, и зря это, — извиняющимся тоном сказала она. — У нас всегда так делали. Вреда тоже не будет.
Мать кивнула.
— А мы клали лемех. Да это все равно, лишь бы острое было, чтобы схватки обрезало. Даст бог, не долго будет мучиться.
— Ну как, полегче теперь?
Роза Сарона беспокойно мотнула головой.
— Началось?
— Да, да, — сказала мать. — Родишь хорошего ребеночка. Ты только нам помоги. Можешь сейчас походить немного?
— Попробую.
— Вот умница, — сказала миссис Уэйнрайт. — Ну что за умница! Мы тебя поддержим, милушка. Поведем с двух сторон.
Они помогли ей встать и закололи булавкой одеяло вокруг ее шеи. Потом мать подхватила ее под руку с одной стороны, миссис Уэйнрайт с другой. Они подвели ее к куче хвороста, медленно повернули и пошли назад, и так несколько раз; а дождь глухо барабанил по крыше.
Руфь и Уинфилд следили за ними во все глаза.
— А когда она будет рожать? — спросил Уинфилд.
— Тише! Не то услышат и прогонят отсюда.
Эгги присоединилась к ним. Свет лампы падал на худое лицо и светлые волосы Эгги, а на стене двигалась тень от ее головы с длинным и острым носом.
Руфь шепнула:
— Ты видела, как рожают?
— Конечно, видела, — ответила Эгги.
— А скоро он родится?
— Нет, не скоро.
— А все-таки?
— Может, только завтра утром.
— Тьфу! — сказала Руфь. — Тогда и смотреть нечего. Ой! Глядите!
Все три женщины остановились. Роза Сарона напряглась всем телом и застонала от боли. Они положили ее на матрац и вытерли ей лоб, а она только покряхтывала и сжимала кулаки. Мать тихо успокаивала ее.
— Ничего, — говорила она. — Все обойдется, все будет хорошо. Сожми руки. Теперь прикуси губу. Вот так, так.
Схватки прекратились. Они дали ей полежать немного, потом подняли снова, и все втроем стали ходить взад и вперед, останавливаясь во время схваток.
Отец просунул голову в узкую щель между косяком и дверью. С его шляпы струйками сбегала вода.
— Зачем дверь закрыли? — спросил он. И увидел ходивших взад и вперед женщин.
Мать сказала:
— Ей время пришло.
— Значит… остаемся — хочешь не хочешь.
— Да.
— Значит, надо делать плотину.
— Да, надо.
Шлепая по грязи, отец вернулся к речке. Его отметину залило водой на четыре дюйма. У речки, под проливным дождем, стояли двадцать человек. Отец крикнул:
— Придется делать плотину. У моей дочери схватки. — Его окружили со всех сторон.
—
— Да. Теперь мы не сможем уехать.
Стоявший рядом с ним высокий мужчина сказал:
— Не у нас рожают. Нам ехать можно.
— Конечно, — сказал отец. — Вам можно. Поезжайте. Вас никто не держит. Лопат всего восемь штук.
Он подбежал к самой низкой части берега и копнул лопатой землю. Намокшая земля громко чавкнула. Он копнул еще раз и бросил лопату земли в то место, где линия берега шла совсем близко от воды. А рядом с отцом выстроились и другие. Они наваливали длинную насыпь, а те, кому лопат не хватило, резали ивовые прутья, сплетали их и втаптывали в жидкую грязь. Ярость труда, ярость битвы обуяла всех. Брошенную лопату подхватывали другие. Работали, сняв пиджаки и шляпы. Намокшие рубашки и брюки липли к телу, башмаки превратились в бесформенные комья грязи. В вагоне Джоудов раздался пронзительный крик. Мужчины остановились, хмуро прислушиваясь, и снова взялись за лопаты. Невысокий вал рос в обе стороны и наконец примкнул к насыпи шоссе. Все устали, лопаты двигались медленно. И так же медленно поднималась вода в речке. Она уже покрыла то место, куда были брошены первые лопаты земли.
Отец торжествующе засмеялся.
— Не подоспей мы вовремя, давно бы вышла из берегов, — крикнул он.
Вода медленно поднималась к свежей насыпи, вымывая из нее ивовые прутья.
— Выше! — крикнул отец. — Надо еще выше!
Наступил вечер, а работа не прекращалась. Люди уже перешли ту грань, где ощущается усталость. Лица у них были застывшие, мертвые. Движения судорожные, как у автоматов. Когда стемнело, женщины поставили в дверях фонари и кружки с горячим кофе, а сами то и дело бегали к вагону Джоудов и протискивались в узкую щель задвинутой двери.
Теперь схватки следовали одна за другой с промежутками в двадцать минут. Роза Сарона уже потеряла над собой власть. Она пронзительно вскрикивала от нестерпимой боли. А соседки приходили взглянуть на нее, поглаживали ее по волосам и возвращались к себе.
Мать жарко растопила печку и грела воду, налив ею все свои кастрюли и котелки. Время от времени в дверь заглядывал отец.
— Ну как, ничего? — спрашивал он.
— Ничего, ничего, — успокаивала его мать.
Когда совсем стемнело, кто-то принес к речке электрический фонарь. Дядя Джон работал исступленно, бросая землю на растущую насыпь.
— Ты полегче, — сказал отец. — Надорвешься.
— Не могу я… не могу слышать, как она кричит! Это… это как тогда…
— Знаю, — сказал отец. — А ты все-таки полегче.
Дядя Джон всхлипнул:
— Я сбегу отсюда, если не работать; честное слово, сбегу.
Отец отошел от него.
— Ну, как там моя отметина?
Человек, у которого был электрический фонарь, направил луч на ветку. Дождь блеснул на свету белыми полосами.
— Прибывает.
— Теперь будет не так быстро, — сказал отец. — По ту сторону разольется.