Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
— Можно ли видеть офицера Анатолия Косякина?
— Да, конечно, — отвечает кто-то из нас.
— Хорунжего 1-го Екатеринодарского полка Косякина! — раздались голоса в глубь сараев. И хорунжий Косякин293 появился.
— A-а!.. Миша!.. Толя!.. — пронеслись меж ними возгласы, и они крепко пожали один другому руки.
— Если хочешь — я возьму тебя на поруки? — говорит прибывший.
— Ну конечно, хочу! — отвечает Косякин.
Потом они гуляли вдвоем, о чем-то говорили и приятельски расстались. Тут же Косякин рассказал нам, что прибывший был его сверстник и друг
Хорунжий Косякин был освобожден, переехал в дом своего отца. О его судьбе будет сказано своевременно.
На второй день неожиданно прибыл в лагерь генерал Хоранов с большим своим багажом. Мы сразу же окружили своего командира корпуса.
— Вот сволочи, — начал он рассказ.
Как описано раньше, он говорил и нам, и комиссарам, что «согласен командовать и красным конным корпусом». Начиная с Адлера, власти его приласкали. В экипажике, запряженном тройкой лошадей, с большим багажом, ему позволили ехать на Кубань. Позволили быть при кинжале и с офицерским Георгиевским крестом на груди. Так он доехал до станицы Белореченской. Переночевав, на второй день двинулся к Екатеринодару. Но только он отъехал версты две от станицы, как его нагнал красный конный разъезд и отобрал экипаж с лошадьми, оставив ему все вещи, седло и кинжал. И никакие документы из Сочи от красных властей не помогли.
Мы толпами заполняли штабели кирпичей у длинного забора и оттуда смотрели вдоль улицы к городу, по которой все время было движение. Очень часто сидел и я и смотрел вдаль, завидуя тем, к кому прибывали посетители.
Не скрывая, мы ругали генерала Морозова «за предательство». Ходили слухи, что он получил в командование красную дивизию, стоявшую около Новороссийска.
— Ну конечно, это ему в знак благодарности, — говорилось.
Но на третий день нашего пребывания здесь мы увидели группу людей, 10—15 человек, идущих к нам под конвоем. Впереди всех шел генерал Морозов. На нем все та же кожаная тужурка, английские бриджи защитного цвета, и только военную фуражку он сменил на черный суконный картуз. Черная бородка «лопаточкой» с его смешанным костюмом не выдавали в нем генерала. По виду он был типичный мещанин.
Приближаясь к нам, он будто бы смутился. Мы все вперились глазами в него, и достаточно недружелюбно. А он, коротко потрясая правой рукой в нашу сторону, мягко, с улыбкой произнес:
— Здравствуйте, господа!
Он очень запросто вошел во двор со своими спутниками и направился в один из сараев. Спутники — это был его штаб, почти все в фуражках, не казаки. Их доставили в Новороссийск баркасом, а в Ека-теринодар поездом. С этого дня он стал таким же пленником, как и все мы.
Наша бабушка
С братом мы ждали кого-нибудь своих из станицы. Надюша давно прибыла домой и, конечно, рассказала всю печальную повесть о нас всех.
Как всегда, сижу и я «как шулпек» (коршун) на штабелях кирпичей и смотрю вдоль длинной улицы к Дубинке с надеждой — авось покажется кто-то из станицы?.. Среди идущих в нашу сторону я узнал сухенькую фигурку нашей дорогой бабушки, с узелком на палочке, брошенном на плечо. Заплетающимися
— Бабушка!.. Бабушка — сюда! — кричу я ей.
Услышав знакомый голос, она старается своими глазами найти меня, но в серой толпе казаков не может угадать своего внука, так же ставшего «серым на вид», как и вся масса людей в казачьих потертых папахах и замызганных костюмах.
— Сюда, бабушка, сюда! — кричу ей из толпы и машу рукой.
И она узнала меня. Лицо ее, усталое, серьезное и напряженное, как-то растворилось в мягкую полуулыбку. Она быстро протискивается ко мне. С кучи кирпичей, через забор, я тяну к ней руку. Она хватает ее обеими руками, тянет к своим губам, целует и плачет, приговаривая:
— Федюшка-а, в каком ты виде... в каком ты виде!..
19 февраля во главе полка, с хором трубачей и с песнями в сотнях, проходил я мимо своего дома. На парадном крыльце нас радостно провожала бабушка со всей семьей. Корпус переходил в победное наступление. Мой вид тогда был иной.
Простые люди иногда короткими словами или фразами выражают глубокий смысл. В данном случае наша бабушка не имела в виду сказать, что вот ее внук, полковник и командир 1-го Лабинского полка, «плохо одет, не в черкеске с погонами и при стильном кавказском оружии», а что — хозяин Кубани положен на лопатки, враг ступил ногой ему на грудь и, наверное, убьет его.
Пишу аллегорически, хозяин Кубани — это псе мы, вся Кубанская армия, теперь разоруженная и посаженная за проволоку «в таком виде».
Это был крик души старой казачки, олицетворяющей всю нашу Кубань. Крик трагический и смертельный для Кубани. И роковой. С тех дней Кубань как красочная административная единица, как живой организм воинственных казаков перестала существовать!..
Откуда у простой казачки такое глубокое предвидение? Предвидение — это ее суровая жизнь. И жизнь именно казачья.
Она родилась тогда, когда Кубань еще не была замирена. Когда наша станица была огорожена рвом и тыном от набегов черкесов. Когда выход из нее был через окраинные ворота, через которые, по сигнальной утренней трубе, казаки выезжали в поле на работы и выгоняли на пастбище свой скот. И когда перед заходом солнца нужно всем возвращаться в свою станицу, чтобы не стать жертвой нападения горцев. Да и сама она, девочкой, пошла с подруженьками за станицу «за клубничкой». Увлеклись поисками ее, как показалось несколько горцев. Все дети метнулись к станице и спрятались в кустах. Так все она нам рассказывала в нашем детстве.
Потом замужество. Муж на действительной царской службе, по-тогдашнему 16 лет, без отпуска в станицу, участник Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. Находился он и в историческом «Баязетском сидении», где гарнизон русских войск окружили турки. Война закончилась, и наш Кавказский полк переброшен был в район Батума, только что завоеванного от турок.
После 16 лет службы дед вернулся домой на льготу и через год был убит в степи разбойниками. На руках у бабушки осталось хозяйство и единственный сын, наш отец. Не вышла она, тогда молодая вдова, замуж и всю себя посвятила сыну. А потом нам, внукам и внучкам, коих родилось у нашей матери двенадцать.