Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
Какая-то маленькая женщина с грудным ребенком на руках старается как можно ближе идти с левофланговым командиром 1-го Кавказского полка, полковником Хоменко.
— Не подходи близко! — кричит на нее один конвоир зло.
— Это моя жена, позвольте ей идти рядом со мной, — просит Хоменко.
— Жена-а?.. Пусть идет, но не так близко, — отвечает страж.
— Ваня!.. А где Коля? — вдруг прорезывает нас женский окрик из публики.
— Там, — коротко отвечает войсковой старшина Храмов и указывает рукой на запад.
— Не разговаривать!.. А то я вас штыком! —
Крик женщины был настолько острый своим беспокойством, что я невольно глянул в ее сторону. Высокая, стройная, красивая и нарядно одетая молодая женщина с грудным ребенком на руках не отставала от нас.
— Кто это? — тихо спрашиваю Храмова, сверстника по военному училищу и однополчанина по мирному времени.
— Жена Коли Черножукова, — отвечает он.
Черножуков, екатеринодарский реалист, в 1911 году окончил Тверское кавалерийское училище и вышел в 1-й Черноморский полк. Красавец и богатый человек. Я его хорошо знал. Будучи командиром сотни Корниловского конного полка, в средних числах октября 1918-го, когда полком командовал полковник Бабиев, он был тяжело ранен в ногу. Долго лежал в госпитале и стал хромым. Какова судьба его супруги-красавицы — неизвестно.
Дойдя до Екатерининской улицы, мы повернули на нее и остановились на углу Барсуковской, у здания областной Чека. Генерала Морозова вызвали в здание.
Мы стоим. Прибыли родственники войскового старшины Семенихи-на из станицы Безскорбной и сообщили ему, что его жена неожиданно умерла и они не знают, что делать с двумя его маленькими дочками. Семенихин заволновался. Он просит власть дать ему разрешение съездить в станицу и устроить сироток. Власть соглашается, но просит письменное поручительство 10 человек из нас, что он потом вернется в лагерь. Мы даем свои подписи, он едет в станицу, вовремя возвращается, потом бежит в станицу Лабинскую, узнает о движении генерала Фос-тикова, бежит к нему, ведет борьбу против красных.
По выходе из госпиталя бежит к Фостикову и полковник Игнат Ли-манский. Во Франции я связался с ним письменно. И доблестный командир полка в былом ответил мне, что «давно вложил свою шашку в ножны».
Окончившего ускоренные курсы Академии Генштаба есаула Якова Васюкова вызывают в здание и назначают в какой-то штаб.
Вышел Морозов с документами, и мы уже без конвоя идем к вокзалу, чтобы следовать в Ростов. На вокзале много провожающих, все женщины. Здесь и наша бабушка. Она не отходит от нас, жалостливо-ласково заглядывает в глаза нам, обоим внукам, словно хочет насмотреться в последний раз. Я ее успокаиваю, как могу.
— Ах, Федюшка, чует мое сердце, что будет горе, — говорит она и бесслезно плачет.
Потом бросилась куда-то и приносит полное ведро нашего кубанского борща. Все голодны, Кавказцы и Лабинцы, как ближайшие, обступили ведро со своими деревянными ложками, и — о, как вкусен был наш родной борщ!
Полковника С.И. Земцева провожает семья со многими родичами. Жена и дочь упрашивают его взять с собой большую столовую серебряную ложку и салфетки. Он отказывается, те настаивают, и он,
Подали два пассажирских вагона 3-го класса. Пронеслось распоряжение «о посадке». Услышав эти слова, наша бабушка вся передернулась. Чуяло старческое сердце, что в последний раз она видит своих дорогих внуков. Мы с братом обнимаем ее, целуем в щеки, в глаза. Я боюсь, как бы она не упала в беспамятстве, поддерживаю ее, успокаиваю, целую ее сухую морщинистую руку и на ходу вскакиваю в вагон.
Она, поняв «все», наше «последнее прости» в жизни, скорым шагом идет, бежит рядом с отходящими вагонами, сгорбившись еще сильнее, и на бодрящие наши слова и слова друзей-кавказцев, плача, в какой-то неестественной гримасе горя, твердила только одно слово: «детки-детки», а потом и приотстала за поездом.
С тех пор я ее больше уже не видел на этом свете. В голодный год, когда Кубань замученно стонала «иод продовольственным налогом красных», она поехала вдаль «за хлебом», в Невинномысскую станицу и там, среди чужих людей, подрезанная безжалостным тифом, в чумном бараке, среди сотен ей подобных, отдала Богу душу свою и как ненужный хлам была сброшена в могилу-яму общую.
Опрос
В Ростов прибыли перед заходом солнца. Генерал Морозов с пакетом пошел по указанному на нем адресу. Вернулся с проводником и возмущенно сообщил нам, что пакет был по адресу ростовской Чека и нам приказано идти в концентрационный лагерь, за городом.
Нагрузившись тем, кто что имел, мы двинулись по Ростову. В сумерках выйдя из города и поднимаясь на перекат, на пустыре, по немногим огням и гомону тысяч людей, мы поняли, что приближаемся к лагерю. В глубине три-четыре длинные постройки. Весь пустырь охвачен проволокой. Через ворота нас пропустили в месиво людей. Темнота, ничего не видно. Не разбиваясь, мы кучно поместились под открытым небом. Ночью пошел дождь и спугнул нас. Мы, группа Лабинцев и Кавказцев, кое-как укрылись под каким-то навесом.
Наутро регистрация в канцелярии охранной роты лагеря. Оказывается, в Екатеринодаре, в Чека, видимо при содействии генерала Морозова, был составлен список всем нам в порядке чинов и бывших должностей. После фамилий пяти генералов моя фамилия почему-то была поставлена следующей, видимо, по должности самой сильной в нашей армии тогда 2-й Кубанской казачьей дивизии, состоящей из шести полков.
И вот, в порядке старшинства, вошли мы в узкий коридор канцелярии и остановились в затылок один другому. За столом сидели три человека. Перед средним — список и наши анкеты.
Первым стоял генерал Морозов. Здесь я помещу полный диалог чекиста и Морозова, вопросы, которые потом задавались абсолютно всем.
— Морозов — Ваш чин?
— Генерал-майор.
— Должность в Белой армии?
— Командир корпуса.
— В Белую армию поступили добровольно или по мобилизации?
— Добровольно.
— Где проживает Ваша семья?
— В Тифлисе. (Грузия была тогда самостоятельная республика.)
— Адрес семьи?
— Не знаю.
Чекист молчит, что-то думает и вновь спрашивает: