Лабинцы. Побег из красной России
Шрифт:
Я не хочу слушать «разноса» Жукова и остановился в стороне. Генерал Науменко, словно для передышки, для успокоения своих нервов, вдруг громко взывает:
— Здорово, славные Лабинцы!..
— Здравия жела-а-а, — загудела длинная кишка колонны.
Затем слышу голос Науменко:
— Полковник Елисеев — пожалуйте сюда!
Считая себя совершенно не виновным в расстройстве дивизии, рысью подхожу к генералу и беру под козырек.
— Полковник!.. Примите сейчас же командование над дивизией и приведите ее в порядок. Я на Вас надеюсь, —
Здесь же стоит сконфуженный полковник Жуков, который совершенно не реагирует на все это. Мне его жаль. И мне неловко. Я намного моложе его летами. И вот назначен исправлять его ошибку.
— А Вы, полковник Жуков, можете ехать в бессрочный отпуск, — сухо и очень недоброжелательно говорит генерал.
Полковник Жуков и летами, и сроком офицерской службы старше Науменко на 10—15 лет. Это как бы неловко в таком обращении к старшему. Но генерал Науменко был прав. Жуков старыми способами управления, основанными только на голых приказаниях, отдававшихся к тому же очень вяло, совершенно не годился командовать дивизией. Да, думаю, и не стремился к этому.
Мы идем с Жуковым и Кочергиным в голове колонны. Он не обижается на Науменко и не оправдывается. И мне казалось, что он с удовольствием поедет в тыл — в «бессрочный отпуск», как сказал командир корпуса. И невольно я вспомнил слова своего друга Миши Сменова, что «строевая власть должна принадлежать молодым».
Святая Пасха в селе Лазаревском
26 марта мы ночуем в селе, где-то у моря. Завтра весь корпус переходит в греческое село Лазаревское. Село большое, и я этому очень рад.
Завтра день Святой Пасхи. Его надо отметить. Вперед командирую обоз 1-го разряда и его начальнику сотнику Гончарову приказываю достать вина на весь полк и приготовить для всех Пасхальный стол.
Сотника Гончарова я знал с 1915 года. Он казак, учитель одной из станиц Лабинского отдела. Осенью 1915 года прибыл прапорщиком в наш полк (1-й Кавказский. — П. С.) в Турцию, на реке Евфрат. Ему тогда было 35 лет. Он имел белокурую бородку, подстриженную клинышком. Разумный, степенный. Я был тогда хорунжим и полковым адъютантом, только что назначенным. И вот теперь так сильно разны и наши чины, и должности.
Тогда мы называли друг друга только по имени и отчеству, теперь же он «вытягивается» в положение «смирно» и титулует меня только по чину. Я его по-прежнему называю по имени и отчеству и, посылая в Аазаревку, подчеркиваю:
— На Вас надеюсь, и Вы свой полк угостите как следует. Помните, как у нас было, у кавказцев? — улыбаюсь я ему и безусловно переношу его «в былую милую даль», когда наш 1-й Кавказский полк в Турции, в особенности при полковнике Мистулове185, так дрркно и весело праздновал все праздники.
— Постараюсь, господин полковник, —
Я жму ему руку, и он уезжает. Дивизии у меня еще нет. Есть только полностью 1-й Лабинский полк и две сотни 2-го Лабинского полка.
С оркестром трубачей мы въезжаем в село Лазаревское. Был очень серый день и совершенно не пасхальный. Сотник Гончаров отлично справился со своим делом. Сотни разведены по квартиробиваку. Офицеры полка после станицы Дмитриевской впервые собрались за доволь-=^.
но приличным столом под открытым небом. Вина было много. Гостями нашими был весь штаб дивизии с генералом Арпсгофеном и офицеры 2-го Лабинского полка. Полковники Жуков и Кочергин выехали в Сочи.
К обеду неожиданно появился войсковой старшина Илларион Литвиненко186, мой бывший храбрый командир 3-й сотни Корниловского конного полка. Тогда, весной 1919 года, на Маныче он был хорунжим и при мне произведен в сотники. Теперь он штаб-офицер, но со мной говорит как подчиненный — умно, тактично. Я любил этого храброго офицера, не боявшегося смерти в боях, как и не боявшегося начальства, «рубя правду-матку» и самому властному генералу Бабиеву. Кстати сказать, Бабиев очень любил Литвиненко, или «Лытвына», как называли его казаки-черноморцы.
На обед я посадил его рядом с собой. Первый мой тост за столом был поднят «за наши семьи, оставшиеся в беспомощности там, за горами, у красных». Я произнес его очень горячо, и мне так стало больно и жалко всех своих в станице, что у меня не выдержали нервы. Это было неожиданно не только для присутствующих офицеров, но и для меня лично. У многих появились слезы, а сестренка Надюша, впервые бросившая отчий дом, — она как-то особенно вскрикнула, словно кто-то уколол ее чем-то острым и очень глубоко. Момент был тяжелый. Он показал, что у всех нас, для которых семья, отчий дом дороже всего на свете, бьется одинаково сердце.
Но это был «только момент». Извинившись «за малодушие», я продолжил свой тост словами:
— Но мы воины, и наше дело — кровавая борьба до конца против наших поработителей, чтобы освободить наши семьи, нашу Кубань.
Второй тост был обращен к гостю, к Литвиненко:
— За славный Корниловский конный полк, который по своим боевым качествам не уступает даже 1-му Лабинскому полку.
Я говорил не любезность, а истинную правду. Литвиненко не замедлил ответить следующими словами:
— Под Ставрополем, отступая от Маныча, мы слышали о подвигах славного 1-го Лабинского полка. Мы были рады, что есть еще Кубанские полки, как и наш Корниловский-Бабиевский, не потерявшие сердце. Но, кроме того, нам было приятно знать, что славным 1-м Лабинским полком командует наш бывший командир-корниловец, доблестный полковник Елисеев, которого мы «доси любымо и уважаемо».
В самые интересные моменты, радостные или печальные, Литвиненко, как истый черноморский казак, для легкости изъяснения своих чувств, всегда переходил на родной язык. Дальше он продолжал: