Лабиринт Данимиры
Шрифт:
Ни меня, ни Егора в палату не пустили. Только сестру и родителей, которые срочно примчались с Урала.
Состоялся нерадостный разговор с врачами, которые высказывались осторожно и весьма обтекаемо, но некоторые пессимистические намёки в их речи Журавлёвы уловили.
Военно-медицинская академия, где лежала Женя, была бы, наверное, лучшим местом, куда мог попасть пациент с такими травмами, но не для ведьмы.
Для магов имелся другой вариант.
В специальном реанимационном автомобиле, который въехал прямо во чрево транспортного самолёта, Женю переправили в Екатеринбург, где её поместили в закрытый частный госпиталь. Это закрытое и не рекламируемое
Лена Журавлёва оформила академический отпуск, получила расчёт в «Кофейном Раю» и уехала на Урал.
— Устроилась в госпиталь, — рассказала она мне в аэропорту. — Буду там с другими магами поле поддерживать, а в свободное время рядом с Женькой сидеть. Врачи сказали, с ней разговаривать надо. Буду ей песни петь, сказки рассказывать, за руку держать, — что угодно, лишь бы она в себя пришла.
Мы обнялись на прощание.
Я не выдержала и заплакала.
— Ничего, Даня, всё будет хорошо. Мы, Журавлёвы, живучие. — Лена улыбнулась мне, но глаза у неё были грустными. — Ты себя береги, видишь, какие дела непонятные делаются…
— Я приеду летом к вам, — пообещала я. — Как только экзамены сдам, так сразу и приеду. Тоже буду песни петь и сказки рассказывать. А может, к тому времени Женька проснётся уже…
— Дай-то бог, — вздохнула Лена.
Это было первое настоящее несчастье, вошедшее в мою безоблачную доселе жизнь. Невероятная нелепость произошедшего не давала мне шансов примириться с действительностью. Только теперь я поняла, какими мелкими и незначительными были те неприятности, которые я раньше принимала за серьёзные проблемы.
Я сразу же, коротко и безвозвратно, порвала со всеми тремя поклонниками. Как будто кто-то протёр пыльное зеркало чистой ветошью, и в нём сразу же проступила вся глупость и жестокость моего поведения. Конечно же, при расставании я просила прощения и, конечно же, прощения не получила. Мне пришлось выслушать немало горьких и неприятных слов, но как бы то ни было, три греха скатились с моей души.
Наверное, в эти печальные дни я была не особо контактна, да и, наверное, не слишком приятна в общении, потому что остальные институтские приятельницы незаметно отошли в сторону, а я сама не стремилась заполнить образовавшуюся пустоту. Мне не нравилось, что все, недолго подивившись трагедии и поахав в виртуальных обсуждениях, вернулись к прежнему беззаботному существованию.
Умом я понимала, что так и должно быть — никто не обязан ходить в трауре вечно, тем более по однокурснице, но сердце не пожелало это принять.
Какая-то странная неврастения завладела мной. Мне было тяжело поддерживать прежние отношения, и в то же время я стала как никогда бояться одиночества.
Я постаралась занять работой все вечера, взяв на себя Женькины смены. Это немедленно отразилось на успеваемости. Впервые в жизни я начала заваливать учёбу, хотя все наши преподаватели в основном относились ко мне лояльно и сочувственно.
Почти каждый день в кофейню приходил Егор. Он заказывал чашку кофе и сидел над ней — сгорбившись, молча, не пригубив ни капли — весь вечер.
Затем он провожал меня до дома.
— Зачем, зачем она полезла на эту чёртову крышу с этим чёртовым телескопом в обнимку? — спрашивал он меня в который раз. — Она тебе что-нибудь говорила?
— Я понятия ни о чём не имела. Не понимаю, как могла эта дурацкая комета заинтересовать Женьку до такой степени, чтобы потратить такие деньги и полезть на крышу. Помню, что вроде да, болтали об этом как-то, но вскользь и давным-давно, когда проклятую комету только обнаружили. Тогда весь Интернет об этом трубил. Как же, очередной конец света. Ну, поговорили и забыли. А с тобой она это обсуждала?
— Я даже не помню! — в отчаянии восклицал Егор. — Может, и говорили, а может, и нет. Но в последнее время точно нет. И вообще странно — чтобы Женька потратила кучу денег на ненужную вещь. Она никогда, никогда не интересовалась астрономией до такой степени, зачем же она полезла на крышу?
Меня никак не оставляла в покое ещё одна деталь. Кассовый чек из магазина оптики, смятый в комочек. Женя ведь была очень практична. У неё даже было заведено несколько подходящих коробок из «Икеи», куда складывались всяческие мелкие документы, рассортированные по видам, — квитанции, чеки, гарантийные талоны. Когда мы перевозили Женькины пожитки из общежития на квартиру к Егору, мы также захватили с собой упаковки из-под электрического чайника и от утюга — только потому, что у этих приборов ещё не кончился гарантийный срок. Как же она могла так наплевательски отнестись к финансовому документу на солидную сумму?
Я то и дело представляла себе, как Женька едет домой со злосчастным прибором и мнёт, мнёт, мнёт в кармане чек на покупку. Было что-то в этой картине такое, от чего у меня по коже бежал озноб.
Я даже съездила в тот магазин оптики, чтобы поговорить с продавцом, оформлявшим злополучную покупку. Но выяснилось, что тот сотрудник накануне уволился и покинул город, не оставив нового адреса.
А вскоре и Егор пришёл в кофейню в последний раз.
— Я отчислился, — хмуро сообщил он. — Перевожусь в Москву, в Академию Госмагии. Начну с нуля. Меня ещё в семнадцать лет туда записали, но я рисовать хотел, поэтому и не стал поступать.
— А как же ты увернулся? — Я вспомнила свой кувшин с чаем из оленьей травы.
— У меня дядька в Мадриде служит. Он связи поднял и «отмазал меня».
— А зачем же ты теперь?.. — спросила я, уже догадываясь, зачем.
— Если бы я в своё время не отказался от изучения магии, я бы мог спасти Женю. А мазня моя никому помочь не сможет. Может быть, это судьба меня наказала — за дезертирство.
— Наверное, ты прав, — сказала я. — Сама недавно думала, что надо было в Академию идти, на медицинский. С моим уровнем меня куда хочешь приняли бы. А я тоже дезертировала. Но ты-то, ты художник от Бога, знай, что картины твои чудесные. Не бросай это дело. Ты же сможешь рисовать просто так, для души?
— Не знаю. Может, когда-нибудь и смогу, — помолчав, вяло отозвался Егор. — Сейчас не хочется. Ничего не хочется. Я дела улажу и к Жене на лето уеду. Увидимся. — И с этими словами он исчез из моей жизни тоже.
Я осталась совсем одна.
Снежинка, как всякий фамильяр, остро чувствовала подавленное настроение хозяйки и большей частью спала, свернувшись в клубочек. Я была глубоко благодарна ей за то, что она не приставала ко мне с соболезнованиями и не знакомила меня с оптимистичными историями из Катнета, как делала обычно, когда я была не в духе из-за каких-то пустяков.