Ладушкин и Кронос
Шрифт:
– Смотри!
Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами - и это было невероятно!
– стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.
– Что за кинематограф!
– наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.
Веня мрачно смотрел на него.
– Не узнаешь?
– Ночь, звезды... Да что это?
– Звезды...
– передразнил
– Это-же его глаза!
– Чьи?
– Кроноса.
– Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, - сказал Ладушкин, слегка запинаясь, - но объясни по-человечески, что здесь происходит?
– А то!
– вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами.
– То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое - инженеро-философ!
– Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.
– А мне плевать на это, пока там сторожит он, - кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.
Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.
– Из меня лезут стихи, - растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:
В утонченной злобе и коварстве,
Разрушая лица и мосты,
Смотришь, как в твоем мгновенном царстве
Мы растим духовные цветы.
Верим: не усохнут, не завянут,
Под косой твоей не упадут,
Злобный Кронос! Берегись, восстанут
Твои дети - и тебя сожрут!
– По-моему, неплохо, - оценил Веня.
– Но концовку измени. Лучше не сожрут, а поймут. "И тебя поймут!"
Он сидел над коленкоровым блокнотом, записывая свои неожиданные стихи, когда раздался телефонный звонок.
– Привет, это я, Галисветов. У тебя есть что-нибудь почитать о кометах?
– Нет, но достану. Как дела?
– По литературе опять схватил "банан". Мама собирается нанять репетитора.
– Спроси у мамы, что она будет делать с тобой после десятого класса, когда тебе исполнится двенадцать.
– Поступлю в университет. Со мной уже беседовал профессор.
– Вот как. Поздравляю. А что Егоров, уже не лупит тебя?
– Нет. Я научился давать сдачи.
– Мда... Твой темный отец в твоем возрасте хорошо гонял мяч. Должен сказать тебе, это прекрасное занятие!
– Юлия Петровна допытывалась, откуда ты знаешь меня.
– И что ты сказал?
– Правду.
– А она?
– Очень удивилась и спросила, в кого я такой уродился.
– А ты?
– Я ответил, что, наверное, в дядю Максима.
– Это как понимать?
– У нас с дядей Максимом одинаковая мечта: поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных. Жаль, что он скоро женится и уезжает.
– Приятное известие. Ну ладно, будь здоров, я тут спешу кое-что доделать.
Он
– Год у меня похож на шляпу, - сказала старуха Курилова.
– То снимаешь ее, когда жарко, то надеваешь. По-другому объяснить не могу.
Для Галисветова и второклассника Петрухина дни недели представали в образе школьного дневника. У многих людей среднего возраста зима занимала всю левую часть воображаемого круга, а весна, лето и осень размещались справа. Интересное признание сделала второкурсница Олька: волнующие события измерялись ею частотой пульса, то есть биением собственного сердца. А вот Соркин видел время в виде растущего вверх конуса, основание которого - ушедшая в прошлое, но все же сидящая в нас цикличность, а сходящаяся в одной точке надстройка над ним - получаемая информация, которая в сказочном далеке, когда будет возможность приблизиться к истине, сведется на нет. Эта точка на колпачке конуса - вечность, где время останавливается, застывает. Ладушкин выразил беспокойство - уж не конец ли это всему? Но Веня загадочно ответил, что это - существование сразу в трех временах, а следовательно, не смерть, а бессмертие.
– Тогда эта точка должна быть в человеке, - взволнованно сказал Ладушкин.
– Может, это и есть орган времени?
Лишь в одном сходились все - что время удивительно ускорило свой бег. Об этом говорили даже дети.
А Виолетта уже приближалась к солнцу, чтобы потом отправиться назад в свой разбойный путь.
В прессе, по радио, телевидению то и дело выступали ученые, обнадеживая мощью современной науки и техники, однако и в их выступлениях порой проскальзывали тревога и озабоченность.
Стояли последние теплые дни, когда коллектив конструкторского бюро выехал на воскресенье за город. Автобус остановился на уютной поляне, окруженной зарослями кизила и шиповника. "Хорошо бы и Галисветову подышать лесом", - запоздало подумал Ладушкин, выходя из машины вслед за пестрой ватагой сослуживцев. Одетые по-туристски, с кошелками, полиэтиленовыми мешочками и ведрами для ягод и грибов, все выглядели несколько иными, чем на работе, по-ребячески раскованными и беззаботными. К Ладушкину подошла крупная женщина в джинсах и больших темных очках. С минутным опозданием он узнал в ней шефиню, смутился, но не подал виду, скрыл свой промах, когда она обратилась к нему:
– Вы заразили меня идеей слежения времени. Стала расписывать все по часам и минутам. Мой списочек социологам бы. Три-четыре часа в день на одно домашнее хозяйство уходит. Крутились бы мужики, как мы, уже бы давно вместо громоздких кухонных комбайнов изобрели малогабаритную автоматику.
– Еще лучше перейти на таблетки, - вмешался в разговор патентовед Иванчук.
– Бросил в рот или выдавил пасту - и сыт, как космонавт. Но я вот о чем думаю: куда женщина будет свободное время девать?