Лахезис
Шрифт:
А чтобы закончить, расскажу, как я встретил на улице Джаггу. Это уже несколько лет прошло, и мы с Фролычем только что вернулись из стройотряда. Я шел по улице в зеленой стройотрядовской форме и увидел Джаггу. Он здорово изменился со школьных времен, стал совсем седым, а смуглый цвет лица поменялся на какой-то асфальтовосерый, еще он согнулся, сгорбился и стал вполовину ниже ростом, но я его сразу узнал. Джагга нес тяжелый пакет из прачечной, и я увидел его первым.
— Здравствуйте, Семен Тихонович, — сказал я. — Вам помочь?
Джагга остановился и посмотрел на меня.
— Не припомню что-то, — произнес он, наморщив лоб. — Не припомню. Лицо вроде знакомое. Не припомню.
— Я у вас учился в четвертой школе.
В его глазах
— Да-да, — пробормотал он, и я понял, что он меня так и не узнал. — Да-да. Конечно. Если тебе не трудно, помоги, пожалуйста. Тут недалеко, но четвертый этаж. Лифта нет. Помоги. Спасибо большое.
Джагга жил в однокомнатной квартирке в хрущевской пятиэтажке. В комнате пахло старыми вещами и лекарством. Он заставил меня сесть за накрытый выцветшей голубой скатертью стол и ушел на кухню заваривать чай. Я стал озираться по сторонам. На стене висела большая карта Европы с красными стрелками, которые, как я понял, показывали перемещение его танковой части во время войны. Последняя стрелка упиралась в столицу Австрии Вену. Рядом с Веной к карте была приклеена иностранная почтовая открытка, где над зелеными деревьями возвышалось большое колесо обозрения, как в Парке Горького.
— Вас там ранило, Семен Тихонович? — спросил я, когда он вошел в комнату и стал расставлять на столе чашки, сахарницу, печенье и розетки для варенья.
— Там, — кивнул он. — Как только вошли в город, так сразу меня и зацепило. Так и не посмотрел на Вену в результате. Только на подходе, да и то — много ли из танка разглядишь. Тебе сколько сахару класть?
— А вас наши навещают? — ляпнул я и сам устыдился идиотского вопроса. Кому же придет в голову навещать эдакого изверга?
— Бывают, бывают, — неожиданно кивнул он. — Учители — те редко. Семьи у всех, дела. А ребята — те заходят. Ты в каком году оканчивал?
— В шестьдесят шестом, — соврал я, прибавив себе год. — Одиннадцатый «А».
— Ну да, — согласился он. — Конечно, конечно. Ваши часто бывают. Вася Тихонов. Лена Кирсанова. Она замужем уже. За хорошим человеком. Сейчас я тебе покажу.
Он достал из тумбочки под стареньким телевизором «Знамя» несколько толстых фотоальбомов.
— Сейчас, сейчас. Сейчас я ваш выпуск найду, — он шарил по альбомам съежившимися от старости пальцами. — Ага, вот. Вот это она с мужем. Это с их свадьбы. А здесь вот ваши фотографии с зимнего похода на лыжах. Тоже она принесла. Вот выпускная. Ты тут где? Я что-то вижу неважно.
— А я болел тогда, — снова соврал я. — Меня тут нет, на этой фотографии. Без меня снимались.
Джагга покивал головой.
— Да-да, — пробормотал он. — Конечно. Конечно. Жалко. Все же память. Школа. Мальчики; Девочки. Память. Вы же встречаетесь, наверное? Все вместе? Ты в школу-то заходишь? Как там?
— Давно не был.
— Это вот неправильно. Ты еще молодой человек, сейчас просто не понимаешь этого. А это очень важно — часто бывать там, где раньше проходила твоя жизнь. Вот ты жил, скажем где-то, а потом переехал. Надо непременно приходить туда, на старое место, хотя бы во дворе постоять. И в школу. И в другие места. Потому что если ты где-то долго был, там от тебя частичка осталась. И ты когда там бываешь, она с тобой, как сказать, воссоединяется. Если приходишь в старые места, то сам себя по частям собираешь. У меня вот, например, таких мест почитай и нету совсем. Деревню, где я родился, во время войны сожгли, так там ничего и нету с тех самых пор. Под Свердловском, где нашу танковую армию формировали, закрытый полигон; до Вены далековато. Да. Далековато. Ну и все такое. Ты в школу заходи непременно. Да?
Я кивнул.
— И ко мне заходи. Запросто. Я почти всегда дома. Будешь заходить?
Мы так ненавидели Джаггу — и за дело! — что мне и в голову не могло прийти, что есть какие-то другие ребята, прошедшие через все то же самое, но навещающие его и даже приносящие ему свои свадебные фотографии. И что он
Почему же у нас с Фролычем ничего такого нет? Из-за аффектогенной амнезии?
Я Фролычу про встречу с Джаггой рассказал через пару дней. Про то, что его из школы навещают, и про свадебные фотографии. Фролыч подумал и сказал так:
— Рабская психология. Быдло. Обычное пресмыкающееся быдло. Джагга их всех ногами топтал, а они к нему теперь с любовью и лаской, как собака к хозяину. Он для того и пытался нас в бессловесные подстилки превратить, чтобы боялись и уважали. Вот точно как собаки. Ее палкой по спине из всей силы, а она визжит от восторга и преданно в глаза заглядывает.
Квазимодо. Камень шестой
Мы, как бы это поточнее сказать, понимали общую цель, но не были готовы к тому, чтобы выбирать конкретную профессию. Потому что профессия профессией, но, чтобы реализоваться, надо — независимо ни от чего — быть на самом верху. Не в плане квалификации — к тому, как устроено советское общество, мы относились с полным пониманием и здоровым цинизмом, — а в плане обладания реальной властью, которая только и может в полной мере дать себя проявить, а без нее самая высокая квалификация — всего лишь бесполезная запись в личном деле.
Размышляя на эту тему, Фролыч родил как-то одну очень умную мысль. Он сказал, что кратчайший путь из точки А в точку В непременно должен проходить через точку С, под которой он понимал общественную работу. Но не такую общественную работу, чтобы стенгазеты рисовать, а настоящую. Типа встроиться в систему.
Ему этот самый процесс встраивания в систему казался простым и понятным. Через папашу и его связи. Связей этих было много, потому что, когда его папашу выгоняли из органов, он ни на кого из своих бывших сослуживцев показаний не дал и все взял на себя. Поэтому для него так более или менее благополучно все закончилось хорошим местом в бронетанковой академии, а потом, когда буря вокруг разоблачения сталинских палачей улеглась, его вообще в этой академии назначили первым замом, то есть фактически дали генеральскую должность, а еще вдруг вспомнили его подвиги во время войны и присвоили высокое звание Героя Советского Союза. Звание, кстати, дали не за то, что он командовал каким-нибудь заградотрядом. Сам не видел, но Фролыч мне рассказывал, что у отца вся грудь в шрамах от пулевых ранений, да еще на спине в двух местах следы от вырезанных звезд. Дело в том, что он после войны гонялся по Западной Украине за бандеровцами, попал в засаду, его там пытали, резали звезды на спине, а потом расстреляли. Но он каким-то чудом выжил, и через несколько дней его подобрали в лесу.
До того он нормального цвета был, а когда его нашли, он уже был совсем седой, хотя и не старый.
Но воспользоваться отцовскими связями у Фролыча не получилось, потому что тот скоропостижно скончался. Это произошло на той самой даче, про которую я уже рассказывал, в начале ноября, когда прошел уже первый снег. Обычно в это время папаша Фролыча затевал клеить на даче обои.
У него на даче было много всяких полезных вещей — инструменты, посуда, телевизор, радиоприемник и всякое другое. Вывозить все это на зиму в Москву было хлопотно, а просто так оставлять — боязно, так как вокруг шалили и местная шпана вламывалась на дачи, чтобы поживиться. На этот случай у папаши Фролыча в стене на втором этаже был сделан просторный тайник, в который он убирал свои сокровища. А чтобы никто из грабителей не догадался, что у него в стене тайник, он всегда перед тем как закрыть дачу на зиму, заново клеил в комнате с тайником обои.