ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
Шрифт:
— Странно видеть тебя снова, человек-загадка.
Ланарк непонимающе уставился на нее.
— Это Нэнси, — объяснила Рима. — Помнишь Нэн?
Ошеломленный неожиданностью, он засмеялся и сел у кровати.
— Рад, что ты сбежала из «Элиты».
Улыбка не сходила с лица Ланарка. Оказавшись в институте, он забыл и думать о Сладдене и его гареме, и теперь эти запутанные любовные отношения показались ему невероятно забавными. Он указал на детскую кроватку:
— У тебя славный малыш.
— Да! Похожа на отца, правда?
— Не говори глупостей, — мягко укорила ее Рима. — Младенцы ни на кого не похожи. Как бы то ни было, кто ее отец? Тоул?
— Конечно нет.
— Тогда кто?
— Сладден.
Рима всмотрелась в ту часть лица ребенка, которая не была скрыта
— Ты уверена?
Нэн печально улыбнулась:
— Да-да. Я не была его невестой, как Гэй, или его вульгарной любовницей, как Фрэнки, или его умной любовницей, как ты. Я была бедной маленькой девочкой, к которой он был добр. Но меня он любил больше всех, хотя мне приходилось это скрывать. Когда мне надоедало быть заброшенной и я пыталась спрятаться, Сладден проникал в мою квартиру — карабкался по трубам, залезал в окна. Он жутко ловкий и сильный. Он крепко обнимал меня и говорил, что, хотя мы много раз спали друг с другом, наши чувства до сих пор свежи, а встречи кажутся приключением, и глупо отказываться от этого ради других девушек. Повторял, все вы нужны для того, чтобы освежить его чувства ко мне. Он был первым мужчиной, которого я полюбила, и никто другой мне не был нужен, хотя я все время думала порвать с ним, пока не обострилась моя болезнь.
— Какая болезнь?
— На мне стали вырастать рты, не на лице, а в других местах, и, когда я бывала одна, они спорили, кричали друг на друга и на меня. Сладден очень хорошо с ними ладил. Ему ничего не стоило уговорить их что-нибудь спеть хором, а когда мы спали вместе, он даже внушал мне, что в них нет ничего плохого. Говорил, что не знает другой девушки, так обильно украшенной пирсингом.
Губы Нэн тронула почти материнская улыбка, и Ланарк ощутил укол ревности, заметив у Римы тот же нежный, полный воспоминаний взгляд. Со вздохом Нэн продолжила:
— Но они, эти рты, достали в конце концов и Сладдена, потому что мне становилось хуже и я все больше в нем нуждалась, а этого он не любил. Он пошел в политику, и дел у него было по горло.
Ланарк и Рима одновременно выкрикнули:
— В политику?
Рима добавила:
— Он всегда подтрунивал над теми, кто решал заняться политикой.
— Знаю, но, когда ты исчезла, он взял на твое место бунтарку, высокую нахальную блондинку, которая играла на гитаре и повторяла, что ее отец был военный, бригадир. Мне она сильно не нравилась. Говорила, мы должны готовиться к тому, чтобы взять в свои руки бразды управления экономикой, и как важно заботиться о других, но она вечно много болтала и никого не слушала. Когда она разглагольствовала, Сладден у нее за спиной делал нам знаки. Тогда в «Элите» было полным-полно бунтарей. Появились сотни новых клик — всех названий и значков не упомнишь. Значки нацепляли на себя даже уголовники. Однажды Сладден явился со значком, хохоча как безумный. Он отправился с белобрысой на митинг протеста и был выбран в комитет. Он заявил, что мы все должны сделаться бунтарями, так как ныне никто не доверяет провосту Додду и у нас есть реальный шанс овладеть городом. По мне, все это не имело смысла. Видишь ли, я была беременна, а Сладден не подпускал меня близко, так что рассказать ему не было возможности. Когда же я наконец улучила момент, Сладден принял это очень серьезно. Объявил, что рождать на свет детей, прежде чем мир будет спасен путем революции, — это преступление. Он хотел убить нерожденного ребенка, но я не позволила. Дай мне ее, пожалуйста.
Рима вложила ребенка в руки Нэн. Девочка открыла глаза, жалобно пискнула и снова заснула на ее груди. Нэн продолжила:
— Он называл меня эгоисткой и, наверное, был прав. До сих пор никто, кроме Сладдена, не обращал на меня внимания, а теперь и он от меня отвернулся, и мне нужен был кто-то еще, хотя, думая о будущем ребенке, я иной раз ощущала, что схожу с ума или заболеваю. Я чувствовала себя раздавленной под целой кучей женщин, на которой, смеясь, плясал увенчанный короной Сладден. Потом внутри меня начинал двигаться ребенок, и внезапно мне становилось спокойно и радостно. Мне сделалось жалко Сладдена. Я видела его ошалевшим от жадности младенцем, который готов сосать всех вокруг матерей и никогда,
— Нет.
— Почему он тебе так нравился?
— Он был умный, забавный и добрый. И единственный здоровый из всей нашей компании.
Ланарк вмешался:
— У него не было болезни, потому что он сам был болезнью. Это был рак, заражавший каждого, кто с ним общался.
Рима фыркнула:
— Ух, ты сам не знаешь, о чем говоришь. Ты нравился Сладдену. Он пытался тебе помочь, но ты не позволил.
Нэн улыбнулась:
— Ты заставила Ланарка ревновать.
— Да, я ревную. Но это не значит, что я не прав.
Рима спросила:
— Как ты сюда попала, Нэнси?
— Однажды у себя на квартире я почувствовала схватки и поняла, что это рождается ребенок. Я попросила квартирохозяина помочь мне, но он испугался и указал на дверь, так что я закрылась у себя в комнате и умудрилась (не помню как) забаррикадироваться тяжелым шкафом. Я едва не умерла. Боль была такая, что я свалилась на пол и не могла пошевелиться. Я была уверена, что ребенок не выжил. Мне казалось, я ничто и никто, ничтожество, которое не ощущает ничего, кроме ужаса, комок грязи, такой же гадкий, как и весь мир. Наверное, я крикнула, что не хочу здесь оставаться, так как рядом, на полу, открылось отверстие.
— Я едва не умер по пути вниз, — содрогнулся Ланарк. — Я знаю военного, который прыгнул туда с пистолетом и получил смертельную рану. Не могу себе представить, как беременная женщина перенесла такое и осталась жива.
— Но в этом не было ничего страшного. Словно прыгаешь в теплую темную воду, где можно дышать. Каждая клеточка во мне чувствовала поддержку. Схватки продолжались, но без боли — как обрывки мелодии, то звякнут, то умолкнут. Дочурка выбралась на свободу, подплыла к моей груди и за нее уцепилась. Нет, ее, наверное, отнесло вниз, потому что я прыгала головой вперед. С меня слетала всякая дрянь и исчезала во тьме. Эта тьма меня любила. И только когда возвратился свет, музыка вновь обернулась болью, и я потеряла сознание. Это происходило давно, и вот я здесь и разговариваю с вами в этой красивой чистой комнате.
Ланарк бросил:
— О тебе здесь позаботятся.
Встав, он шагнул под ближайшую арку. Рассказ Нэн напомнил ему о его собственном катастрофическом спуске, и теперь он жаждал увидеть залитые солнечным светом холмы и водные пространства. С надеждой он поднял жалюзи, но экрана, который он принимал за окно, больше там не было. В центре стены высилась от пола до потолка двойная дверь из темного дерева с декоративными бронзовыми вставками. Ланарк нажал на дверь, но она не сдвинулась. Ни ручки, ни замочной скважины не было. Он вернулся в палату.
Нэн кормила грудью младенца и тихонько болтала с Римой. Ланарк сел на свою кровать и попытался дочитать «Священную войну», однако книга вызвала у него раздражение. Писатель был неспособен вообразить себе честного врага, и вся добродетель, как он считал, заключалась в полном повиновении сильнейшему герою повествования. Санитарка принесла Нэнси ланч. Она съела только часть, и Рима, демонстративно поглядывая на Ланарка, доела, к его удивлению, остатки. Ланарк, притворяясь, что этого не замечает, достал из рюкзака плитку плотного черного шоколада и откусил кусочек. Кислый вкус Ланарку не понравился, он отложил шоколад и попытался уснуть, но воображение рисовало на внутренней стороне век городские виды: стадионы, фабрики, тюрьмы, скверы, бульвары, мосты. Разговор Нэнси и Римы походил на отдаленное бормотание толпы с прорывавшимися сквозь него фанфарами. Он открыл глаза. Шум ему не пригрезился. Воздух сотрясся от трубного грома. Ланарк встал, Рима тоже. Рев сделался оглушительным, потом смолк, в комнату вошел и остановился под центральной аркой человек в черном кафтане с серебряными пуговицами, черных штанах до колен и белых чулках. На нем были кружевные воротник и манжеты, туфли с серебряными пряжками и снежно-белый парик, увенчанный черной треуголкой. В левой руке он держал черную папку, а в правой — эбеновый жезл с серебряным набалдашником. Но самым удивительным в нем было его лицо, потому что это было лицо Манро.