ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Грей Аласдер

Сумерки сгустились рано, он работал, щурясь в полутьме, и тут позади раздался кашель. В боковом нефе стояли мужчина и женщина, и, когда глаза Toy привыкли к более яркому освещению на церковном полу, он обнаружил, что женщина была Марджори. Мужчина проговорил сердечно: «Привет, Дункан», а Марджори с улыбкой подняла руку. Toy отозвался: «Привет» — и, глядя на них сверху, слегка улыбнулся. Мужчина сказал:

— Мы навещали в Лензи приятелей и подумали: старые добрые времена и все такое прочее, почему бы не заглянуть сюда и не проведать Дункана? И вот мы пришли.

Мужчина смотрел вверх меж лестничных перекладин.

— У тебя, наверное, зрение как у кошки: работать при таком освещении.

— Выключатель

за дверью.

— Нет-нет. Нет-нет. Мне как раз нравится полумрак: так таинственней, если ты меня понимаешь… Впечатляет. Очень впечатляет.

Марджори что-то произнесла, но Toy не расслышал.

— Что? — переспросил он.

— Это не твой обычный стиль работы, Дункан.

Чуть помолчав, Toy отозвался:

— Я пытаюсь показать больше воздуха и света.

Мужчина подхватил:

— Вот именно. Вот именно. — Он отступил назад из алтарного пространства, глядя на живопись и спокойно мурлыкая что-то себе под нос — Ты почти закончил.

— До этого еще далеко.

— Мой взгляд профана почти не видит недоделок.

Toy показал куски, которые предстояло переписать.

— Сколько тебе еще потребуется времени?

— Несколько недель.

— А чем займешься потом? Преподаванием?

— Не знаю.

Toy отвернулся и сделал вид, что работает. Мужчина тут же кашлянул и сказал:

— Ну ладно, Марджори. — И: — Думаю, мы пойдем, Дункан.

Toy обернулся и попрощался. Пара отошла в середину церкви. Мужчина спросил:

— Кстати, знаешь, что мы с Марджори думаем пожениться?

— Нет.

— Ну вот, думаем.

— Хорошо.

В наступившей тишине мужчина добавил:

— Ну ладно, до свидания, Дункан. Когда мы поженимся, приходи в гости. Мы по-прежнему все тебя вспоминаем.

Toy крикнул:

— Хорошо!

Звуки загромыхали по потолку и стенам. Toy видел, как Марджори оглянулась в дверях и подняла руку, но улыбалась она или нет — рассмотреть не смог.

Было уже слишком темно, чтобы работать. Он лег на доски; мысли, путаясь, все время возвращались к Марджори, как кончик языка так и норовит забраться в дырку от вытащенного зуба. Сомнений не было: только что он видел девушку, не выделяющуюся ни особой красотой, ни умом. Он не понимал, почему прежде она воплощала в себе все, чего он желал от женщин. Она так же отличалась от Марджори, как отличался от его матери труп миссис Toy. Неплохо было бы вставить два-три иронических или памятных слова, но она не дала ему такой возможности.

«Это не твой обычный стиль работы, Дункан».

Его охватила дрожь, и он медленно спустился вниз. В теле чувствовалась необычная тяжесть. Он включил свет и осмотрел стенную роспись. Она выглядела ужасно. Toy поднялся на галерею, где хранил для таких случаев большое зеркало. Иной раз когда он слишком долго трудился над росписью на слишком близком расстоянии, отражение в зеркале, где право и лево менялись местами, давало картину новую и волнующую. Теперь же она казалась еще хуже, чем то, что видел невооруженный глаз. Toy швырнул зеркало вниз, на скамьи, и закричал:

— Не Красота! Не Красота! Ничего, кроме голода!

Он попытался прихватить ртом одновременно все суставы пальцев на руке, затем сошел вниз, поискал между скамей, подобрал самый большой осколок зеркала и поспешно стал обходить помещение, ловя новый свежий ракурс своей работы. Он стремился к гармонии нежно-голубого, коричневого и золотого, оживленной там и сям искрами чистых цветов, а видел только грубый черный с серым, кричащие красный и зеленый. Пытался изобразить человеческие тела в глубине мягкого света, делящего пространство с облаками, холмами, растениями и животными, однако глубина его пространства едва превышала фут, а люди были втиснуты в него, как в узкий чулан. На росписи был показан мир-западня, искривленный мир неврастеничной девственницы. Он запустил в алтарь осколком зеркала.

— Это

не искусство! — выкрикнул он, наклоняя голову и бешено ее расчесывая, — Не искусство, а просто голодный вой. О, зачем она меня выследила? Почему не осталась? Как я могу создать для нее прекрасный мир, если она мне отказывает? О Боже, Боже, Боже, дай мне убить ее, убить ее! Мне нужно на улицу.

Он зашел в уборную при ризнице, стащил с себя халат и комбинезон и начал умываться. Наверху хор участниц Каулэрского женского благотворительного клуба завывал: «Кто ныне сокрушается?» Пока он при помощи газеты, смоченной скипидаром, оттирал краску у себя с колена, ему на глаза попалась реклама какого-то фильма под названием «Летчик-испытатель». Мужское лицо, твердое, но тронутое мукой, смотрело в небо из кабины с мягкой обивкой, в окружении микрофонов, кабелей и приборных шкал. Рядом стояла в профиль женщина, спиной к летчику, но обернув к нему голову с призывной улыбкой. Темными короткими волосами и контуром губ она напоминала Джун Хейг. Она была босая, в ножных браслетах и черных газовых шароварах с разрезом от талии до щиколотки. Черная газовая рубашка без рукавов прикрывала груди, но оставляла на виду ложбинки между ними, горло и талию. Постепенно подняло голову сексуальное воображение Toy и начало свои игры с неспешным раздиранием одежд, но он смял газету и отбросил в сторону, говоря себе:

— Женщины такими не бывают. Или они кажутся такими, а потом: «Кончай лапать меня, Дункан». Но это моя вина. Я видел их с другими мужчинами на автобусных остановках, как они к ним жались, заглядывали в глаза, откровенно показывая, что хотят понравиться или что счастливы чувствовать себя желанными. Но я непривлекателен. Неважно. Чем бы кормились проститутки, не будь таких, как я? Мое место на Бат-стрит.

Надевая костюм, он заметил в кармане куртки две уцелевшие банкноты по пять фунтов. Он вернулся в церковь, чтобы выключить свет, и уловил там вонь — такую сильную, что на мгновение подумал, не начинается ли пожар. Потом узнал сладкий запашок гниения, появившийся после смерти его матери. Невесело засмеявшись, он сказал:

— Все еще на месте, старушка? И если нос меня не обманывает, стала еще больше. Посмотрим, поможет ли Бат-стрит от тебя избавиться.

Было десять часов, и трамвай шел в город почти пустым. Toy сел и, покусывая сустав пальца, уставился в окно. Порочно-соблазнительные видения меркли при мысли о мирном сне в объятиях женщины, делающей вид, что любит тебя. Он вышел из трамвая и отправился вдоль Уэст-Риджент-стрит. На противоположных углах Блитсвуд-сквер стояли две женщины. Он миновал их быстрым шагом, потом затормозил, ругая себя за трусость. Вспомнил, что у него уже два или три дня не было во рту и маковой росинки. Купил в магазине у Чаринг-Кросс упаковку чипсов и, хрустя ими, пошел по Бат-стрит. На углу стояла женщина, одетая в красное пальто, с большой черной сумкой. Для проститутки она выглядела чересчур пожилой и солидной, однако даже по ту сторону улицы он вроде бы ощущал на себе ее косой взгляд. Он опирался на ограждение, доедал чипсы, и сердце у него в груди колотилось. Смял и уронил картонную упаковку и собирался уже перейти улицу, как заметил прохожего. По противоположному тротуару к женщине приближался нетвердой походкой какой-то коротышка. Она обернулась. Он замедлил шаг, пошарил в карманах и извлек пачку сигарет. Мужчина и женщина обменялись несколькими словами, потом женщина взяла сигарету, мужчина поднес огонек, и они двинулись вместе к Сочихолл-стрит. Полный гнева и облегчения, Toy пошел дальше и завернул в кафе у театра Грина. Заказал кофе и сидел до тех пор, пока итальянец за стойкой не начал водружать стулья на столы и мести пол. Идея снять проститутку не внушала теперь ничего, кроме тоски, но отступать было некуда. Ни в церковь, ни домой ему не хотелось возвращаться никогда. Он вышел на Ренфилд-стрит.