Ласточка-звездочка

Семин Виталий Николаевич

Это была сельская работа. Работа работ. Изначальная работа, о которой городские мальчишки ни своей памятью, на памятью своих городских родителей ничего не знали. Особенно досадным казалось перенапряжение, когда надо было нагибаться за такой легкой малостью, как картошка, собирать уже старые, побуревшие огурцы. Шагая, Сергей старался не сгибать ноги — мышцы не выдерживали тяжести тела. Земля, по которой он ступал и раньше казавшаяся ему огромной, теперь приобрела пугающую безграничность. Вязкая от пахоты, свинцово тяжелая, обширнейшая, лежала она перед ним. Утром, когда они только начинали работу, она казалась куда более доступной…

Лучше всех, пожалуй, держался крепыш и аккуратист Хомик. У него даже оказалась какая-то сноровка.

Но и он к концу дня стал все чаще садиться прямо на землю и подолгу, сосредоточенно вытряхивать из полуботинок пыль.

Перед заходом солнца пришел Гришка с Игорем Слоном и Витькой Мешковым (они еще часов в десять утра куда-то смылись).

— Работаете? — презрительно сказал он и пошел к землянке.

На Гришке была чистая рубаха, брюки он заправил в носки — у блатных модно было носить брюки с напуском на смятые в гармошку сапоги. Гришка «напустил» брюки на носки — сапог он не имел. Это было что-то новое. Сергей с ненавистью посмотрел ему вслед.

— Слон! — крикнул он Игорю. — На тебе пахать можно, а ты с Кудюковым шляешься!

Катышев беззлобно ухмыльнулся. Он за себя не отвечал. За него отвечал Кудюков.

— Сами виноваты, — сказал Хомик. — А ты думал — он работать будет!

«Сами виноваты» — это Хомик только так сказал. Ясно же было, зачем Гришка рвался в эту дальнюю бригаду, куда Аннушке каждый день не добраться. И пусть бы себе ехал. Сам…

— И ты так думаешь? — спросил Сергей Тейку.

Тейка смущенно и устало шевельнул своими лопатками. Последнее время он как-то отдалился от Сергея, словно у него появилось что-то свое, недоступное Сергею. Правда, Тейку Сергей и не старался заразить своей ненавистью к Гришке. Тейке ненависть ни к чему. Слишком руки у него тонкие. С такими руками нелепо вмешиваться в какую бы то ни было свалку, и Тейка никогда не вмешивался — ни в третьем, ни в четвертом, ни в шестом классе. Впрочем, и защищать Тейку было не от кого. Раньше Сергей всем показывал, что покровительствует Тейке, но потом убедился, что тихую и упорную самостоятельность Тейкиного характера разглядели и Гришка Кудюков, и его друзья. Во всяком случае, они его никогда не трогали. Может быть, до них тоже дошло обаяние мягкой, нежной и твердой Тейкиной улыбки, может быть, они понимали, что Тейка интересный, начитанный пацан? Во всяком случае, они признавали его в чем-то выше себя. Взрослее. Тейка никогда не приспосабливался, не заискивал, когда решал, как ему поступить. Он мог бы пойти против желания всего класса, — однажды он остался на уроке пения, когда все, даже девчонки, сбежали. Другому такое отступничество дорого бы стоило, а Тейку никто даже не упрекнул. Тейка всегда жил в том серьезном, взрослом мире, откуда все эти ребячьи счеты, драки кажутся пустяками, он всегда иронизировал над Сергеевой увлеченностью этими пустяками. И сейчас он не очень понимал Сергееву возбужденность. Во всяком случае, не считал то, что происходит, тем, чего не может быть.

— И Абе жить не даст, — настаивал на своем Хомик, — и ничего не сделаешь.

— Посмотрим!

— Аннушке нафискалишь?

Фискалить, конечно, не годилось.

— Я тебе скажу, Ласточка, Аба дурак. Чего он лез? Тоже храбрец. И будет его Гришка цукать, как только захочет.

— А если тебя?

— Я не Аба.

— А если?

— Ну, а что сделаешь? Один Слон троих стоит. А у Гришки нож, я сам видел. Понял? Здесь не школа.

— Нет, — сказал Сергей, — я не согласен…

Он не сказал, с чем не согласен. То, о чем говорил Хомик, было правдой. У Хомика, как и у Тейки, была нравившаяся Сергею способность говорить о себе правду. Не справится Хомик с Гришкой — он и говорит «не справлюсь». И не хвастается, не пыжится. «Не справлюсь» — и все! Но вот сейчас Сергею не нравится эта манера говорить о себе правду, хотя и возразить он ничего толком не может. Во всяком случае, ему куда приятнее чистое, ничем не подкрепленное Абино упорство…

— Вот

увидишь, — сказал Хомик, — сегодня Абе достанется. И ничего не сделаешь.

Сергей вдруг вскочил:

— А ну, пошли в землянку! (Аба сегодня дежурил по кухне в землянке.)

Гришку в землянке они уже не застали. Аба сидел один. У него было потное, слепое — очки сбились на сторону, — напряженно-решительное лицо. Это было знакомое Сергею лицо…

Два года тому назад Сергея вместе с частью ребят из четвертого «Б», который вела Мария Федоровна, перевели в пятый «А». Там-то Сергей и познакомился впервые с Абой и в первый раз по-настоящему столкнулся с Гришкой.

Как-то после звонка на урок литературы Сергей вошел в класс и увидел пару — Гришку Кудюкова и Абу Френкеля, — увлеченную и разгоряченную странной игрой: оба партнера, толкаясь и цепляясь за парты, тянули каждый в свою сторону потертый портфель, из которого на пол сыпались карандаши, учебники, тетрадки. Партнеры были слишком не равны, но маленький Аба с потным (точь-в-точь таким, как сейчас), ослепшим — очки упали на парту — лицом почти не уступал крупному и плечистому противнику. Лицо Абы, бледное и напряженное, выглядело куда более решительным, чем лицо Гришки. И по Абиному лицу, по тому, как Аба морщился, но не отступал, когда Гришка выкручивал ему пальцы или старался отдавить ногу, Сергей понял, что здесь не игра.

Гришка все-таки вырвал портфель. Торопливо достал из него какую-то тетрадку, поднял руки над головой, чтобы Аба не помешал, и стал ее комкать.

— Это тебе за то, что не дал содрать, — сказал он. — В следующий раз хуже будет.

— Не дал и не дам, — сказал Аба.

— Повтори! — сказал Гришка.

— Не дал и не дам!

«Вот оно!» — почувствовал Сергей и сказал:

— И правильно. Зачем дряни давать списывать?

Он хотел это сказать спокойно, но в голосе билось давнее напряжение.

— Кто? — грозно обернулся Гришка. Кажется, он был даже доволен, что его отвлекли от упершегося насмерть Абы. — Кому жить надоело?

— Мне, — сказал Сергей.

И Гришка двинулся к нему через весь класс. Он шел, казалось, полный сокрушающей злой энергии: притронься — и мгновенно упадешь пораженный. Он нес эту энергию неторопливо, будто даже накапливая ее с каждым шагом. Еще не коснувшись противника, он стирал его в порошок одним презрением. И вообще ему не в первый раз было так угрожающе двигаться, так управлять каждым своим пугающим движением. Гришка истово усваивал науку блатных, единственную науку, которая давалась ему без всякого усилия. Но это была наука запугивать, а не драться, и потому, когда Сергей, не выдержавший действительно томительного ожидания, пошел навстречу и первым нанес сильный удар в подбородок, Гришка не успел увернуться. Потом их растаскивали.

— Кончай драться! Аннушка!..

Еще с тех пор у Сергея с Гришкой все осталось невыясненным…

— Что? — спросил Сергей. — Гришка?

— Да так, — неопределенно сказал Аба, снял очки и пальцами протер стекла.

Он никогда не жаловался. Ни учителям, ни ребятам.

— Чего ж ты нас не позвал?

— Да ничего не было, — сказал Аба.

Ночью Гришка, Слон и Мешков на несколько часов исчезли. Утром они хрустели яблоками и разбрасывали вокруг землянки арбузные корки. Заметали следы. Они теперь исчезали каждую ночь. Воровали яблоки, арбузы, притащили двух гусей с птицефермы и днем уходили куда-то далеко в степь жарить их.

И чем удачнее были ночные налеты, тем презрительнее и нетерпимее становился Гришка.

Днем еще куда ни шло. Днем из хутора приезжали колхозники. Иногда вместе с ними появлялась и Аннушка — она путешествовала от бригады к бригаде. Тогда Гришка становился в ряд со всеми и часа полтора старательно работал. Держался он поближе к Аннушке, занимал ее «взрослой» беседой, — в конце концов, он был старше всех ребят. А вечером, когда Аннушка и колхозники уезжали в хутор, наступало Гришкино единовластие.