Ласточка-звездочка
Шрифт:
Первое парадное, до которого добежал Сергей, оказалось запертым. Сергей на всякий случай рванул на себя дверь — в этом подъезде подобрались очень осмотрительные жильцы — и бросился дальше. Дверь в Сявоново парадное Сергей рвал с остервенением. Раньше она всегда болталась открытой. Потом были еще две наглухо запертые или забитые парадные двери и наконец железные, почти упиравшиеся пикообразными стержнями в полукруглый свод подъезда ворота (когда-то очень давно Сергей боком мог просунуться между стержнями). Калитка на замке. Висячий замок захватил два конца толстой цепи. Сергей рванул калитку, рванул еще раз, но она даже не зазвенела, не стукнула как следует — такой она была тяжелой. Тогда Сергей закричал. Сквозь прутья ворот он видел домик
Никто, конечно, не мог сейчас услышать Сергея. У него не было ни одного шанса. Но он продолжал кричать и стучать ногой в ворота.
И все же его услышали. Сергей не видел, когда в подворотне появился Максим Федорович, — колотил ногой по калитке, повернувшись спиной к воротам, — он услышал, когда звякнул замок. Дворник тоже боялся и не сразу попал ключом в отверстие в замке. Толстый, пухлый Мекс долго возился, дергал цепь и, пока не справился с замком, ни разу не взглянул на Сергея. Но едва калитка открылась, Мекс сразу же сказал те самые слова, которые надо было сказать:
— Здесь мать. Жива-здорова. Иди в подвал, там тебе покажут.
— А Хомик здесь?
— Михаил Чекин? Давно приехал. С ребятами где-то.
Мекс опять заспешил, оплетая калитку цепью, а Сергей бросился опрометью из подворотни. Но вдруг остановился, ему стало стыдно бежать одному. Он подумал, что не ему первому, не ему последнему отпирает Мекс калитку, что, наверно, кроме Мекса, никто этим не занимается, не прислушивается, стучат или не стучат, просят открыть или не просят. Сергей подождал, пока Мекс, колыхаясь, поравнялся с ним, и только тогда позволил себе его обогнать.
По узким, неудобным (никто не рассчитывал, что по ним будут много ходить) ступенькам Сергей скатился в подвал и, как утопающий, вырвавшийся на поверхность, вдохнул серый, пахнущий земляной пылью воздух. Еще минута — и Сергей задохнулся бы там, наверху. Там, наверху, для него уже не оставалось воздуха. В первую минуту Сергей никого не увидел в темноте, а его увидели сразу. К нему обратилось несколько голосов, кто-то взял его за руку и передал другой руке, и Сергей, доверившись этим рукам и голосам, раздавая им свое напряжение, поплыл куда-то в глубь подвала. Он слеп всё больше и больше и переставал чувствовать самого себя, темнота перед ним сгущалась и сгущалась, пока не вспыхнула тусклыми желтыми огнями.
— Осторожнее, — говорили ему.
Кому-то Сергей наступил на ногу, кого-то толкнул, на кого-то, оступившись, упал. Чей-то раздраженный голос его обругал:
— Не видишь, ребенок!
— Простите, — обратился он к плотному, недовольно сопящему сгустку темноты. — Извините.
«Извините, простите», — повторял он, и эти словечки возвращали ему что-то очень важное, ощущение своих рук и ног, что ли. Сергей перестал плыть, он уже ступал, осторожно прощупывая подошвой неровности пола, предчувствуя мгновение, когда слепые желтые огни вспыхнут в его глазах в последний раз и он прозреет. Мать увидела Сергея раньше, чем темнота в его глазах рассеялась. Он услышал ее сорвавшийся голос, ее близорукую неверную поступь и, опасаясь, что она сейчас заплачет и что он этого не выдержит, стесняясь подвальной тишины, заговорил предупреждающе сдержанно:
— Это я, ма. Все в порядке, ма. Я пришел, ма.
У матери уже был опыт подвальной жизни. После первых беспорядочных минут свидания, которых Сергею так и не удалось избежать, она затащила его под бетонный свод.
— Что это? — показал вверх Сергей.
— Лестничная клетка, — сказала мама. — Здесь безопаснее: над головой четыре бетонных перекрытия, только очень большая бомба их пробьет.
— А если рядом упадет или в десяти метрах?
— Все равно, — сказала мама. — Так спокойнее.
— Давно вы
— Третьи сутки, и днем и ночью. До этого я еще на работу ходила (мать работала в госпитальной прачечной). — Она смущенно наклонилась к Сергею: — Ты не смейся, Сережик, тут такое делалось, что и я верю, не верю, а тоже вместе с женщинами переписала одну молитву. «От нечаянной смерти» называется. На всякий случай, для тебя. Ее раньше солдаты с собой на фронт брали. Возьми бумажечку — мне спокойнее будет. Это заговор от штыка, от пули, от ядра.
— Ма, пусть лучше у тебя.
— Ну как хочешь, — сразу и даже с облегчением согласилась мама. — Понимаешь, все переписывали, вот и я переписала.
Но Сергей и не думал смеяться. В этом пронизанном страхом и ожиданием сыром подвальном воздухе и в том, лишенном кислорода, наверху, и в каменной дрожи лестничных сводов, и в том, как люди слушали пальбу зениток и замирали, когда наверху зарождался железный свист, было нечто такое, что превышало его способности понимать. Понимать так, чтобы при этом не оставалось еще чего-то потрясающе необъяснимого.
— Мама, а письмо от отца есть?
— Жив отец. Жив. И письмо есть. Кончится бомбежка — я тебе покажу.
Кто-то длинный и худой отделился от темноты, легко согнулся и аккуратно присел на топчан рядом с Сергеем. Деликатно, с привычной сдержанностью покашлял. Так осторожно ступал, так вежливо кашлял во всем доме только один человек — Хомикин «папаня» Тимофей Васильевич. Он прошел величайшую школу вежливой самоограниченности и предупредительности. Он еще юнцом, задолго до революции, начал работать курьером в городском банке и медленно, незаметно, никому не напоминая о себе, поднимался по служебной лестнице. Он никогда не стушевывался, не унижался, но и кашлял так, что ему ни перед кем не нужно было извиняться. В самом его кашле как бы наперед содержалось это извинение, забота о том, чтобы кого-то не потревожить. И во всей его джентльменски сухопарой, облагороженной сединой чистоплотной фигуре содержалась эта вот готовность не стеснить, не потревожить. Это был не современный человек. Может быть, Сергей ине сказал бы так, но он чувствовал: Тимофей Васильевич не современный человек. Не старорежимный, а именно несовременный. Старорежимным был усатый бывший жандармский полковник из первой квартиры. Ребята поздно вечером стучали ему в дверь и на вопрос «кто там!» кричали: «НКВД!» Сергей не знал, нравился ли ему Тимофей Васильевич. Пожалуй, нравился. Тих лишь больно. И очень уж подчинен «мамане».
— По квадратам бомбит, — сказал Тимофей Васильевич, — теперь я в этом полностью убежден.
— Здравствуйте, — сказал Сергей радостно. — А я вас не сразу узнал. А Миша уже выздоровел?
— Да я уж и то жду, когда ты поздороваешься, — сказала мама. — Тимофей Васильевич помог мне в подвал эту кушетку перенести.
— Соседи по квартирам, соседи и по подвалу, — сказала Хомикина «маманя» (Сергей даже вздрогнул: оказывается, «маманя» сидела почти вплотную к нему и, конечно же, слышала все, о чем они с мамой говорили) и тут же отвернулась, словно опасаясь, что Сергей примет ее шутку за предложение начать разговор. «Маманя», всю жизнь не любившая соседей и то, что называется соседскими отношениями, и тут, в подвале, была против соседей. Она сидела, строго выпрямившись, всем своим видом показывая, что и в подвале она ни в ком не нуждается и ни от кого не зависит. Сергей побаивался «маманю». Ему казалось, что железная старуха неодобрительно относится ко всему их семейству и особенно к матери, никудышной хозяйке, которая не умела ни от кого не зависеть. «Маманя» двести раз одалживала маме соль, спички, кастрюли (молча откроет дверь, молча выслушает просьбу, молча выслушает благодарность и закроет дверь), но не было случая, чтобы сама «маманя» что-нибудь попросила у матери. «А! — отмахивалась мама от упреков Сергея. — Я же все ей возвращаю. И потом — придется же и ей когда-нибудь…» Но «мамане» все не приходилось и не приходилось.