«Лав – из» (сборник)
Шрифт:
– Я тебя люблю и всегда буду любить. Если ты все-таки поправишься, дай мне знать. Даже если я буду женат – все равно вернусь к тебе.
И сразу после этого женился на другой.
Люда перестала играть в бильярд, зато научилась вышивать и не ходить. Руки стали для нее и руками, и ногами.
Тогда-то моя корова – мама Ласьки – и распотрошила копну сена у Камайкиных. Я потеряла ее из виду, так как зачиталась «Отверженными» Гюго.
Старой Камайкиной сразу же донесли, чья корова это натворила, а та была настолько
Я пробовала оправдаться, но на последние обвинительные вопли Камайкиной, которые она без устали вновь и вновь повторяла, мне ответить было нечего. Она кричала:
– Кто мне теперь соберет сено?! Кто мне его соберет?!
А еще есть Шапочка. Мальчик лет восьми, которого мама постоянно сдает в интернат и который постоянно оттуда сбегает. Мама тоже сбегает. Несколько раз в году. В Одессу. С любовниками. Но всегда возвращается.
У Шапочки эпилепсия, и, когда ему что-нибудь говорят, он отвечает:
– Что?
Я иду на кладбище, которое называю плодово-ягодным, Шапочка – за мной. На кладбище растет все то, что я люблю: клубника величиной с кулак, черешни, вишни, яблоки, грушки и сливы, белые и синие. Можно набрать себе полную пазуху чего захочешь, а потом «вкусно» прогуливаться между могил, изучая надписи.
Шапочка дышит мне в спину.
– Шапочка, я на кладбище, – говорю ему. – Ты со мной?
– Что? – отвечает Шапочка и на шаг отступает.
– Приглядел бы лучше за коровами. Как забредут в огороды – и мне, и тебе достанется на орехи.
– Что? – отвечает Шапочка и на шаг приближается.
– А ты не боишься ходить на кладбище, Шапочка?
Шапочка не знает, что сказать. Выбирает между «Что?» и «Не боюсь». Наконец отвечает:
– Не боюсь. Чего мне бояться? Когда умру, буду здесь лежать.
– Может, и не будешь. К тому времени, когда ты умрешь, на этом кладбище уже не останется места для твоей могилы.
– Почему это не останется? – обижается Шапочка и убегает куда-то за кусты.
Когда Шапочкина мама в очередной раз сбежала с любовником в Одессу, Шапочка пошел на Беремянский пруд, заплыл на два метра от берега и утонул. В воде его поймала болезнь.
– Шапочка, – говорили ему ангелы у небесных ворот, – зачем ты пошел купаться на Беремянский пруд? Ты же знаешь, что в воде тебя хватает твоя болезнь.
– Что? – ответил Шапочка.
– Смотри, Шапочка, это тебе не интернат. Отсюда не сбежишь.
Шапочка не знал, что сказать. Выбирал между «Что?» и «Захочу и сбегу!». Наконец ответил:
– Захочу и сбегу!
Некоторые груши лучше не рвать, они растут прямо на могилах, большие и сочные, похожие на человеческие черепа. Но я не суеверна и с удовольствием съем несколько десятков.
Вдруг вижу: стоит Люба Вулан рядом со своим нормальным младшим братом.
– Полезай
Люба хохочет и пытается поцеловать брата в лоб.
– Полезай на грушу, кому сказал!
Люба лезет на дерево. Прямо под грушей – могила Васильковского, отца трех рыжеволосых чертенят. Васильковский говорит Любе:
– Люба, не надо тебе на грушу, вот ты когда-то влезла на черешню – и что потом было?
– Быстрее-быстрее, – подгоняет Любу брат.
Люба добралась до первой толстой ветви и смеется.
– Выше лезь, – приказывает брат.
– Не нужно, Люба, – настаивает Васильковский, – твой брат дурной человек. Он хочет твоей смерти или смерти твоего ребенка, которого ты носишь в себе.
Люба влезла выше. Она повисла надо всеми нами и улыбается. Подол ее юбки задрался, и я вижу, что она тоже без трусов.
– А теперь прыгай, Люба! – кричит брат. – Прыгай на землю!
– Люба, не прыгай, – реву я, – ни в коем случае не прыгай!
Васильковский сокрушенно покачивает своими грушеподобными черепами меж ветвей.
– Прыгай, Люба!
– Не прыгай, Люба!
– Прыгай!
Люба готовится спрыгнуть.
И тут появляется моя корова. Ласька. У нее красное молоко и мычание тоскливое, скоро она сдохнет, но сейчас она знает, на чьей стороне добро.
Ласька заревела, как бык, пустила ноздрями огонь, ударила копытом о землю и кинулась рогами на Любиного брата.
Тот даже испугаться не успел, как кувыркнулся в свежевырытую Шапочкину могилу.
Ласька постояла над могильной ямой, посторожила еще несколько минут Любиного брата, а потом вернулась на пастбище рвать выцветшую траву и тоскливо мукать.
– Люба, зачем ты слушаешь этого придурка? – говорила я, помогая Любе слезть с груши.
– Потому что я его люблю, – ответила Люба.
– Послушай, а ты упала с черешни и потому стала немой или родилась без верхнего нёба?
– У меня нет верхнего нёба. – Улыбнувшись, Люба открыла рот, чтобы мне это показать.
Я ей отдала свои трусы.
Родители приехали утром в воскресенье, привезли мне шоколадки и абрикосы. Мама прижимает меня к груди, потом внезапно отстраняется и начинает кричать про вшей. Все точно так, как я себе и представляла.
– Мама, здесь люди такие несчастные, что вши им совсем не мешают. Тут у всех есть вши, даже у бабиных кур.
Вечером родители уже собираются уезжать.
– Я еду с вами, – говорю.
– Побудь еще недельку, – просит мама, – корова сдохла, баба очень горюет. Как ты оставишь ее сейчас одну?
Баба сидит на лавке возле летней кухни, смотрит на папину машину, на пса в будке, на своих вшивых кур, на пустой сарай и молчит.
– Я не могу тут оставаться! – чуть не плачу я. – Я больше здесь не могу! Неизвестно, кто умрет на этой неделе!