Лавандовая комната
Шрифт:
Манон хотела показать ему все. Откуда она родом, чем пропитана ее душа. Она даже хотела представить ему своего будущего мужа Люка, издалека, сидящим на своем длинноногом тракторе, посреди виноградника в долине под Боньё. Люк Бассе, «виньерон», винодел.
Словно в надежде на то, что они все трое станут друзьями. И каждый будет радоваться вожделению, любви каждого.
Эгаре отказался. Они остались в медовой комнате.
Он стоял за дверью, в темноте, и у него было такое ощущение, как будто силы стремительно уходят из него,
Ему не хватало тела Манон. Ему не хватало ее руки, которую она во сне подсовывала ему под попу. Ему не хватало ее дыхания, ее детского ворчания, когда он слишком рано будил ее, а для нее всегда было слишком рано, в котором бы часу он ее ни будил.
И ее глаз, смотревших на него с любовью, ее тонких мягких курчавых волос, когда она терлась головой о его шею, – всего этого ему не хватало так остро, что его тело корчилось в судорогах каждый вечер, когда он ложился в пустую кровать. И каждое утро, когда он просыпался.
Он ненавидел это пробуждение в жизнь без нее.
Поэтому сначала он разбил кровать, потом полки, скамеечку для ног, порезал на куски ковры, сжег картины, опустошил квартиру. Он отдал бездомным всю одежду, раздарил все пластинки.
Оставил только книги, которые читал ей вслух. Он читал ей каждый вечер: стихи, отдельные сцены, главы, заметки, фрагменты биографий, выдержки из справочников, «Детские молитвы» Рингельнаца (о, как она любила про «луковку»!) – чтобы она могла уснуть в этом чужом для нее, зловещем, убогом мире, на холодном севере с его замороженными обитателями. У него не поднялась рука выбросить эти книги.
Он замуровал ими лавандовую комнату.
Но она не отпускала.
Она не отпускала его, эта чертова тоска, будь она проклята!
Единственная возможность как-то жить с ней заключалась в том, чтобы избегать жизни. Он запрятал жизнь вместе с тоской куда-то глубоко внутрь, на самое дно души.
И вот теперь она опять навалилась на него с чудовищной силой.
Мсье Эгаре дотащился до ванной и подставил голову под струю ледяной воды.
Он ненавидел Катрин, ненавидел ее растреклятого, блудливого, жестокого мужа.
Ну почему этому безмозглому козлу Ле П. приспичило уйти от нее, не оставив ей даже кухонного стола, именно сейчас? Не раньше и не позже? Болван!..
Он ненавидел консьержку, и мадам Бернар, и Жордана, и мадам Гулливер – всех! Всех до одного!
Он ненавидел Манон.
С мокрой, прямо из-под крана, головой он распахнул дверь. Если этой мадам Катрин так хочется, то он ей скажет: «Да, черт побери, это мое письмо! Я просто не захотел его тогда открывать. Из гордости. Из принципа».
А любая ошибка, совершаемая из принципа, обретает смысл.
Он хотел прочесть письмо, когда почувствует себя готовым к этому. Через год. Или два.
Он не собирался ждать двадцать лет, постепенно превращаясь в пятидесятилетнего чудака.
Не открыть письмо Манон – было единственно возможной формой защиты. Не принять ее оправданий – было
Да, именно так!
Тот, кого покинули, должен отвечать молчанием. И ничего не давать тому, кто ушел, а наоборот, должен закрыться в себе, так же как другой закрылся от него в некоем будущем. Да, именно так.
– Нет! Нет! Нет! – крикнул Эгаре.
Что-то тут было не так, он чувствовал это. Но что? Это сводило его с ума.
Мсье Эгаре направился к двери напротив.
И позвонил.
Потом постучал, потом, выдержав паузу, позвонил еще раз и повторял эти действия еще некоторое время, которое требуется нормальному человеку, чтобы вылезти из-под душа и вытрясти из ушей воду.
Почему она не открывает? Она же только что была дома.
Он вернулся к себе, вырвал из первой попавшейся книги, лежавшей на вершине книжной горы перед дверью в лавандовую комнату, первую страницу и лихорадочно написал:
Я хотел попросить Вас принести мне письмо, как только Вы вернетесь, – не важно, в какое время. Не читайте его, пожалуйста. Извините за неудобства, которые я Вам причиняю. Всего доброго.
Уставившись на свою подпись, он вдруг подумал, сможет ли он еще когда-нибудь нормально воспринимать свое имя.
Потому что каждый раз, мысленно называя его, он слышал голос Манон. Как она произносила его имя сквозь стон. Или сквозь смех. Или шепотом… Да, особенно шепотом!
Он втиснул свой инициал – Ж. (Жан) – между «Всего доброго» и «Эгаре».
Сложив листок вдвое, он прикрепил его скотчем к двери Катрин.
Письмо. Наверняка какие-нибудь беспомощные объяснения из тех, которыми женщины «утешают» наскучивших любовников. Так что особых причин переживать по этому поводу нет.
Конечно нет.
Мсье Эгаре вернулся в свою пустую квартиру и стал ждать.
Он чувствовал себя необыкновенно, немыслимо одиноким – как маленькая безымянная лодка без паруса и без весел посреди игривого, насмешливого моря.
9
Когда ночь ушла, уступив Париж субботнему утру, мсье Эгаре выпрямился, превозмогая боль в спине, снял очки и потер припухшую переносицу. Несколько часов подряд он просидел на коленях над своей крупногабаритной напольной мозаикой, бесшумно вдавливая пазлы один в другой, стараясь не пропустить момент, когда Катрин наконец подаст какие-нибудь признаки жизни. Но на площадке было по-прежнему тихо.
У него все болело: грудь, поясница, шея. Он снял рубашку, пошел в ванную и стоял под ледяным душем, пока не посинел от холода, потом включил горячую воду и стоял, пока не покраснел, как рак. Наконец, обмотав бедра одним из двух своих полотенец, весь в клубах пара, подошел к кухонному окну. Сделал под клокотание чайника на плите несколько отжиманий от пола и приседаний. Потом, сполоснув единственную чашку, налил себе черного кофе.