Лавандовое поле надежды

Макинтош Фиона

– Слишком поздно? – наконец повторил он. – Мы можем спрятаться, можем…

– Можем, можем… но с тобой совсем другое дело. Настала пора, – промолвил Якоб, окончательно пугая сына. – Я… я должен кое в чем тебе признаться.

Люк совсем не ожидал такого поворота событий.

– Признаться?

Якоб заметил, что трубка у него погасла, негромко выругался и принялся ее раскуривать. Воцарилось молчание, нарушаемое лишь тихим попыхиванием – Якоб посасывал трубку, снова и снова прогоняя через нее воздух, пока табак наконец не задымился. Очень скоро вокруг поплыл мягкий аромат, примешивающийся

к доносящимся из деревни запахам стряпни. На миг повеяло миром и покоем.

Порывшись в кармане, Люк выудил огрызок свечи, отец бросил ему спички, и во тьме загорелся слабый огонек. В бликах свечи лица стариков казались почти призрачными… Нет, ему не почудилось – во взглядах обоих застыла нерешительность.

– В чем дело? – спросил Люк.

Оба хором вздохнули.

– Что стряслось? – повторил Люк. Сердце ему пронзил неясный страх.

– Люк, – наконец произнес Якоб, – мой любимый и единственный сын. – Воздух словно загустел от напряжения. Невдалеке траурно ухала сова. – Мы лгали тебе.

3

Якоб и Вольф говорили медленно, с запинками. Когда один замолкал или вдруг терял нить, рассказ подхватывал второй. Щедро уснащая повествование заверениями в любви, они делились с молодым человеком давними и тайными воспоминаниями о 1918 годе – годе, когда, по словам Якоба, произошло два замечательных события: закончилась война и в их жизни появился Люк.

Рассказ завершился, когда колокол начал отбивать очередной час. В голове молодого человека царило смятение, жизнь внезапно превратилась в сплошной сумбур. Под звуки знакомых голосов Люк пытался собраться с мыслями, но обнаружил лишь полный вакуум. Он слышал слова, однако никак не мог полностью осознать их смысл.

– Люк? – окликнул его Якоб.

Колокол торжественно и мерно отсчитал восемь ударов. Саба, наверное, уже разохалась над плитой, куда же подевались Якоб с Люком.

– Люк? – с тревогой повторил отец.

В голове у Люка, похоже, собиралась буря – в висках уже начинало тяжко стучать. Он сжал зубы, страшась задать первый вопрос.

– Как меня зовут на самом деле?

Якоб замялся.

– Лукас, – ответил за него Вольф.

Люк поморщился и закрыл глаза. Каким образом всего лишь три буквы сумели перевернуть для него весь мир? И как эти три буквы умудрились преобразить простое имя, которое он любил, в олицетворение зла?

Он сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться.

– А настоящая фамилия?

Вольф прочистил горло.

– Равенсбург.

Люк резко встал и побрел прочь, даже не пытаясь думать, просто не в силах терпеть. Ударь его кто ножом – и то было бы не так больно.

Он – немец.

Все теперь обрело новый смысл. И более светлая, чем у всей семьи, кожа, и более крепкое сложение. Уж не по этой ли причине отец настаивал, чтобы Люк учил немецкий – причем учил так основательно и серьезно, что даже сны ему порой снились на этом языке.

– А кто знает?

Якоб откашлялся.

– Твоя мама, бабушка, Вольф, само собой. Твои сестры знают лишь, что ты усыновлен. Этого мы, разумеется, скрыть не могли.

Вольф бросился на помощь другу.

– Твои родители были хорошими людьми. Твоего отца звали Дитер, он был моложе тебя, когда погиб на фронте в восемнадцатом году. Твоя мать, Клара, горячо его любила. Я знал ее, хотя и совсем недолго. Очень красивая и хрупкая, она ужасно ослабела во время родов и прожила после них лишь несколько дней, но успела полюбить тебя всем сердцем.

– Да уж, небеса, видать, изрядно развлеклись за мой счет, – мрачно произнес Люк.

– Сынок, не говори так…

– Сынок? Я тебе не сын! – возразил Люк, потрясая пожелтевшим немецким свидетельством о рождении, которое принес Вольф. – Всю свою жизнь я был самозванцем!

Отвернувшись от них обоих, Люк уставился через долину на запад, за Апт, в сторону Авиньона – туда, где собирались полчища немецких солдат. Он представлял себе их сильные крепкие тела, златокудрые волосы, сверкающие зубы, их высокомерное осознание собственной непобедимости, нарядные мундиры и надраенные сапоги. Одна девушка из Апта недавно побывала с родителями в Авиньоне и рассказывала о людях в черном – солдатах «охранных подразделений», перетянутых ремнями эсэсовцах в щегольской форме, со знаками отличия на лацканах и погонах и повязками на рукавах.

Первое потрясение сменилось гневом. Люку на миг привиделось, как он убивает безликих смеющихся людей в мундирах – немецких солдат или местных милиционеров, он и сам не знал; все они были врагами, все в ответе за невыносимую боль.

Похоже, Вольф понял, что с ним творится: он был Люку вторым отцом и умел читать у него в сердце. Будто услышав мрачные мысли Люка, старик дотронулся до его плеча.

– Всегда найдется способ дать сдачи. – Он указал на бумагу, зажатую в кулаке Люка. – С виду ты типичный немец, ты разговариваешь и ругаешься как немец, да ты и в самом деле немец!.. Воспользуйся этим на благо себе… и Франции.

Люк недоуменно обернулся к нему.

– О чем ты?

Настал черед Якоба вступать в разговор.

– Послушай… Посмотри на меня!

Молодой человек перевел взгляд на лицо отца.

– Я представляю, что ты сейчас испытываешь. Если бы мы могли избавить тебя от этого удара, то ни за что не стали бы ничего тебе говорить. Какая разница, откуда ты родом? Ты француз сердцем и еврей душой, и…

Реплика Люка оборвала фразу отца, точно удар ножа:

– И кровожадный убийца, как моя новая родня.

Звук звонкой пощечины эхом раскатился по крохотному природному амфитеатру среди скал. Боль пришла через несколько секунд – и только тогда Люк осознал, что Вольф его ударил. Ударил гневно и страстно.

– Не смей! Неужели ты думаешь, что твой кровный отец – злодей и убийца? Я читал его письма – он был просто влюбленным юнцом, который честно выполнял приказы и погиб за родину. Он не хотел убивать. Мало кто из солдат этого и вправду хочет. Дитер мечтал быть со своей женой и своим сыном. А женщина, что родила тебя? Упаси тебя Господь порочить память Клары! Она была совсем еще девочкой, перепуганной одинокой матерью. Она умоляла меня позаботиться о том, чтобы ты хорошо думал о ней. Хотела, чтобы ты знал – она любила тебя больше жизни. Ей было всего восемнадцать, Люк! Она знала, что умирает, но я ни разу не слышал, чтобы она горевала о себе. Она молилась лишь за тебя и за душу Дитера.