Лебединая песнь
Шрифт:
Один допрос был особенно мучителен: в этот раз ее допрашивали двое – следователь и его помощник; сесть не позволили, и она выстояла пятнадцать часов на одном месте, в то время как мужчины несколько раз сменяли друг друга и, по-видимому, даже успевали вздремнуть в одном из пустых кабинетов. Было часов шесть утра, в окнах начинался рассвет, когда они сошлись опять вдвоем и, приблизившись к ней оба с угрожающим видом, заложив руки в карманы кожаных курток, стали плевать ей в лицо, произнося неприличные ругательства; по-видимому, целью ставилось добить ее морально, потом
– Доставить немедленно в кабинет номер тринадцать… – и она услышала фамилию слишком хорошо знакомую! Она замерла, глядя на дверь. Опять встретились их глаза в пристальном и быстром взгляде… Он осунулся за это время, и еще заострились красивые черты; Леля заметила серебрянные нити в пряди его волос – той, которая падала на шрам от раны.
«Здесь нет зеркала, и я не вижу себя; наверное, поседела и я!» – подумала она.
– Ну, вы друг друга очень хорошо знаете! Не правда ли? – спросил следователь.
– Мне очень прискорбно видеть вас здесь, Елена Львовна,- сказал Олег, вполне владея своей интонацией. – Я все время повторяю, что подлинная моя фамилия была вам неизвестна; к несчастью, мне не верят. Дело все в том, что я не Казаринов…
Но Леля замахала руками.
– Не надо, Олег, не надо! Я давно созналась… Спасибо. Не надо. Не вредите себе.
– Убедился, мерзавец? – вмешался следователь.
Но Олег пропустил эту реплику мимо ушей.
– Меня пытаются уверить, – спокойно продолжал он, – будто бы вы, Елена Львовна, показали, что я состоял в контрреволюционной организации и открыто признавался в этом вам и Наталье Павловне. Разве вы утверждали это?
– Нет! нет! Я все время повторяла, что этого быть не могло и что я никогда не слышала об этом! – поспешно воскликнула Леля.
– Я был уверен, что это провокация, – все с той же интонацией продолжал Олег. – Но если и впредь у вас будут вынуждать какие-либо показания против меня – соглашайтесь со всеми: теперь мне уже все равно, а ваша участь… – Он не договорил: следователь сделал движение, готовясь ударить его по лицу, и Олег моментально с необыкновенной ловкостью перехватил его руку, а другой схватил табурет. – Не позволю! Допрашивайте, сколько хотите, а бить не смейте! Не позволю!
Два револьвера мгновенно уставили на него свои дула.
– Не испугаете! – усмехнулся Олег. – Я все ваши штучки знаю! Я, может быть, и хотел бы, чтоб вы меня застрелили, да не посмеете!
Леля в ужасе закрыла лицо рукавами серого тюремного халата.
«Выстрелят! Сейчас выстрелят!» – думала она вся дрожа.
– Конвой! – железным голосом проговорил в телефонную трубку следователь и прибавил, наверно, обращаясь опять к Олегу: – В «шанхай» и в карцер опять захотел?
Послышались тяжелые шаги конвоя, который был, по-видимому, наготове, поблизости.
– В карцер его! Хлеб и вода; синий свет; койку не откидывать вовсе! – отчеканил ледяной голос.
Леля открыла лицо, провожая глазами Олега.
– А ну-ка пойдем со мной! – зашипел следователь почти над ухом Лели. Обычно ее уводил обратно в камеру конвой, но в этот раз он не вызывал конвоя –
«Только бы не изнасиловали! только бы не «шанхай»!» – думала она и следовала за ними, исподлобья с детским страхом взглядывая на них и то и дело нагибаясь, чтобы подтянуть большие, грубые, белесные чулки, – а они опять спускались, ведь чулочный пояс был отобран.
Камера внизу, в подвале: полутьма, стол, два стула, настольная лампа, коммутатор. Она еще не бывала здесь. Следователь, крикнул кому-то: «Пожалуйте!» И вошел человек – широкоплечий, с тупым, свирепым лицом; следователь сказал ему: «Вот всыпьте сколько потребуется», – взял газету и сел; человек схватил длинный хлыст и опустил его в воду… Леля с ужасом следила за ним глазами… Он размахнулся и изо всех сил хлестнул ее по худеньким плечикам и нежной груди! Кричать? Да ведь никто не придет на крик – он никого не удивит и не испугает!
Только когда Леля лежала уже на полу, следователь наконец сказал:
– Ну, как будто бы и довольно! – и махнул рукой страшному человеку, чтобы тот вышел, а сам зажег настольную лампу. – Вот обвинительный акт; здесь зафиксированы собственные твои признания в том, что ты покрывала классового врага. Даю четверть часа на ознакомление, и чтобы все было подписано, или я сгною тебя в лагере. К столу! Быстро!
Изнемогая от страха, боли и усталости, Леля послушно подписала. Шатаясь и держась за стены, она приплелась обратно в камеру и легла на свою койку, но окрик надзирательницы тотчас же вывел ее из забытья. Она не шевельнулась и только, зябко передернув плечами, поправила на себе пальто, которым закрывалась, как будто желая спрятаться. Женщина окликнула второй раз, после чего вбежала в камеру:
– Встанешь ли ты, наконец?
Леля повела на нее глазами, под которыми лежали черные тени, и не шевельнулась.
– Ну, что ж ты, оглохла, что ли? – крикнула та.
– Не могу, не встану.
– Как не встанешь? Не финтить тут! За неповиновение – карцер! Послушайся лучше добром.
– Нет, все равно не встану… Не могу! – и Леля опять уронила голову. Начинался озноб; зубы стучали, ухо ныло – от ударов или от простуды, она сама не знала. Надзирательница постояла над ней и вышла. Часа через два дверь открылась, и Леля увидела незнакомую женщину в белом халате. У нее было необыкновенно длинное лицо и тяжелая нижняя челюсть, во всем облике ее было что-то лошадиное. Леля не знала, что женщина эта, исполнявшая обязанности врача, уже давно получила между заключенными кличку «Лошадь».
– На что вы жалуетесь? – спросила Лошадь.
Леля села на койке.
– Избита. Грудь и плечи. Ухо тоже болит.
– Покажите. – Голос звучал официально: ни удивления, ни сострадания. Дело, по-видимому, было привычное. Леля обнажила лилово-синие подтеки.
– Свинцовые примочки и «solux», – сказала Лошадь, поворачиваясь к двери.
– У меня нет сил встать, – промолвила Леля.
– Больным разрешается лежать, – сказала, уходя, Лошадь.
«Solux» и свинцовые примочки остались пустым звуком; надзирательница, однако, не тревожила.