Лебединая песнь
Шрифт:
– Поверил?
– Поверил всему, насчет раны только усомнился. Сдается мне, говорит, что путаешь ты что-то! Задыхался он, помнится, – ранение было легочное. Нашлась я и тут: нет, говорю, задыхался Малинин – подполковник, который рядом лежал. Запутался он, заходил по комнате… Потом говорит: «Слушай, ты видишься с сестрой Муромцевой – устрой мне возможность с ней поговорить, позови ее и сообщи мне. Я бы порасспросил ее незаметно. Я твоей памяти не очень доверяю. Мне, говорит, в научном докладе нужно сослаться на легочное ранение с оперативным вмешательством – не достает фамилии. Устрой это мне, только ей ни слова – навяжешь ей свое, коли натрещишь, а мне важно первое ее слово – свежий след в памяти, поняла?» – «Поняла», – говорю, а сама, как только он ушел, сейчас к вам. Знал
– Он не должен знать и не узнает, – твердо сказала Елочка. – Ну, спасибо вам, дорогая, – и она крепко стиснула руку Анастасии Алексеевне. – Я приду завтра же. Постараюсь быть поприветливей, говорить буду то же, что и вы. Перепутать его с Малининым вы удачно придумали, только, пожалуйста, уж стойте на своем, не подведите! Он может начать проверять нас на клинических деталях, на уходе. Все, что вспомните про Малинина, относите к Дашкову, и наоборот. Не спутайтесь, пожалуйста, не спутайтесь! – она нервно ходила по комнате,
– Спутать не спутаюсь, а только хотела я спросить вас… Стало быть, жив Дашков, коли розыск идет?
Елочка молчала, обдумывая ответ.
– По всему видать, что жив, – продолжала Анастасия Алексеевна, – и понимаю уже я, что дорог он вам. Жених ваш или, может?…
Красные глаза с любопытством поворачивались за девушкой.
Елочка, все так же молча, завернула остатки колбасы и масла и прибавила к этому неначатый пакетик чаю.
– Вот, возьмите это с собой, а теперь я с вами прощусь. Мне пора на дежурство собираться. Итак, до завтра!
– До завтра! Да вы не беспокойтесь, Елизавета Георгиевна! Сделаю, что смогу! Видите, как привязалось ко мне это имя. Теперь, если что случится с этим человеком – если поймают да к стенке, – ведь он от стенки прямо ко мне, уж ведь я знаю. Счастливая вы, Елизавета Георгиевна, счастливая, что спите спокойно, что ничего-то у вас на совести нет. А я вон с таким Иудой связалась и духу не хватает разделаться.
Она вышла. Елочка стояла не шевелясь; опертая о стол рука дрожала, брови образовали тревожную морщинку.
«Началась травля! Заулюлюкали! Разве он опасен сейчас? Не сомневаюсь, что если б началось, он был бы в первых рядах… Но все мертво и глухо… все в оцепенении, а человека все-таки надо травить! Предупредить его? Опять ведь трепка нервов, он такой усталый, такой издерганный… Сейчас, когда он наконец счастлив – особенно жаль его расстраивать. Подожду. Посмотрю, как повернется разговор и что известно Злобину. Придется, очевидно, пожать этому мерзавцу руку… Куда ни шло! Говорят, цель оправдывает средства. А союзница у меня все-таки ненадежная. Господи, помоги мне!»
Глава двадцать четвертая
Олег стоял у телефона, обсуждая с Асей планы на ближайшие дни; а Надежда Спиридоновна, нетерпеливо вздыхая, демонстративно ходила около. Обычная корректность изменила Олегу: он ничего не замечал, и счастливая улыбка не сходила с его губ.
– Итак – в воскресенье в 11 утра я заеду за вами. Чудесно! А как ваш щеночек? Огорчаетесь, что он без воздуха? Какая вы заботливая мама! Если вы желаете, мы можем опять съездить загород и взять с собой вашего младенца. Бабушка не пустит? Я сам попрошу Наталью Павловну. А когда я услышу Шопена? Еще не разучили? А фуга? Скажите, неужели же до воскресенья мы не увидимся?
Как только он повесил, наконец, трубку, Надежда Спиридоновна тотчас протянула к ней руку, похожую на лапу аиста. Но как раз в эту же минуту раздался телефонный звонок, и девичий голос спросил: «Можно Олега Андреевича?» Старая дева с легким шипением окликнула уже удалявшегося Дон-Жуана и пробормотала что-то о том, что для таких длительных разговоров с девицами телефон следовало бы иметь свой собственный, а не общего пользования, но Олег, по-видимому, пропустил это мимо ушей.
– Я слушаю, Елизавета Георгиевна! Рад слышать ваш голос! Дело? Приду с удовольствием. Когда прикажете? В воскресенье я целый день занят. В понедельник? Прекрасно, я буду.
Надежда Спиридоновна
В это время он повесил трубку и, очень галантно попросив у нее извинения, отыскал ей по справочной книжке требуемый номер и принес к телефону для нее стул. Этими мерами он в два счета восстановил пошатнувшуюся благосклонность.
Когда он вернулся к себе, его ждал сюрприз: там, за письменным столом Мити, расположилась, как у себя, Катюша и встретила его самой приятной улыбкой, объясняя ему, что явилась с просьбой: она, видите ли, записалась у себя на службе в кружок французского языка и первые два занятия уже пропустила… Так не может ли он помочь ей? Это было не по душе Олегу, так как он отлично понимал, что французский язык был только предлогом… Не желая оказаться с Катюшей наедине и вызвать всевозможные пересуды по своему адресу, он, не входя в комнату, прислонился к косяку открытой двери и старался всячески «отбить атаку», ссылаясь на недостаток времени. «Неужели кому-нибудь может нравиться такая?- думал он, с отвращением оглядывая ее. – Если б я не приучился держать себя на узде, так лучше бы пошел к "прости Господи", там, по крайней мере, заплатил и ушел, а здесь еще разыгрывай любовную комедийку неделю или две!» Он вспомнил стихи Бальмонта, которые читал накануне и в мыслях относил к Асе: «Но я люблю воздушность и белые цветы; прекрасная, запомни, что мне желанна ты!» – «Да! Вот та – вся белая, вся воздушная, вся чистая, а эта!»… Попросить женщину покинуть его комнату казалось ему слишком грубым и не согласовалось с его правилами, он вяло тянул разговор, не делая ни шагу в комнату. Проходившая к себе Надежда Спиридоновна оглядела их с таким удивлением, что Олег закусил себе губы, чтобы не рассмеяться. Зато Нина, пробегая по коридору, обменялась с ним взглядом, по которому он понял, что ей была совершенно ясна создавшаяся ситуация. И действительно: через минуту Нина окликнула Катюшу, очевидно желая выручить его.
– Благодарю вас, – сказал он, когда Нина пробегала обратно.
– Не стоит благодарности! – засмеялась она.
Олег взялся было за книгу, но в эту минуту, словно стайка воробьев, налетел Мика с двумя товарищами – «зубрить» дарвинизм. Олег уступил им поле действий и пошел на кухню, куда ему постоянно приходилось спасаться за неимением угла. В кухне в этот раз было светло, тепло и оживленно: Аннушка в белом переднике пекла пышки из белой муки на молоке! Около нее в ожидании подачки сидели, разложив хвосты, кот и щенок, а позади них, томимый, по-видимому, теми же надеждами, Вячеслав с неизменной тетрадью. Олег присоединился к обществу, усевшись с книгой на подоконник. В этой квартире Аннушка являлась самым зажиточным элементом. Все прочие по сравнению с ней были просто голь перекатная. У Аннушки водились крупчатка, сало, квашеная капуста, варенье и тому подобные деликатесы советского времени. По воскресеньям она неизменно пекла пирог; если она жарила блины, то они плавали в масле. Нередко она отливала в миску собаке великолепных щей такой щедрой рукой, что вызывала завистливые взгляды по адресу собаки со стороны молодого, полуголодного мужского населения квартиры. Она была очень добра и когда что-нибудь пекла – тут же раздавала половину. Так и в этот раз: вытащив из духовки лист, на котором сидели красивые разрумянившиеся пышки, она тотчас отложила две для Мики и Нины, а затем обратилась к Олегу и Вячеславу, которые пользовались ее особенной симпатией:
– Забирай кажинный ту, какая на его глядить.
Олег взял небольшую с краю, Вячеслав ухватил самую крупную и, засунув кусок за щеку, сказал:
– Эх, вкусно! Душа вы человек, Анна Тимофеевна!
В эту минуту на пороге показалась Катюша.
– Чего выползла? Никто здесь по тебе не соскучился! – тотчас напустилась Аннушка. – Глаза б мои на тебя не глядели! Опять свою линию гнешь? Сколько раз говорила тебе: крути с кем хочешь, а мальчиков моих не трожь!
Олег невольно улыбнулся при мысли, что он кому-то может показаться мальчиком и что эта добрейшая душа заботится о его нравственности.