Лебединая стая

Нашстаренький, многогрешный и в чем-то все же немеркнущий Вавилон, у которого, кроме названия, заимствованного из Двуречья, нет ничего общего с Вавилоном месопотамским, стоит, как и стоял издавна, над речкой Чебрецом, малоизвестным притоком Южного Буга, почти неслышным в паводок и бурливо-тревожным в сушь. На высоком прибрежье все лето печально и сине цветет чебрец, самый невзрачный из всех здешних цветов, от него и получила речка свое название. Чебрец-речка манит к себе рощи — ясеневые, березовые, черемуховые, и сам теряется в них, впрочем, ненадолго — сразу же за Вавилоном выбивается из-под старого ольшаника и дальше течет свободно в не такие уж и незнакомые места — к Журбову, где его перегораживает плотина, а оттуда полынной степью до Глинска, где впадает в Южный Буг. В Глинск мы с вами непременно наведаемся.

Вдоль этого водного пути, безнадежно запутанного меж тростников

и каменьев, на нескольких холмах, словно бы выхваляющихся друг перед другом, высится над речкой Вавилон, старый и позднейший, связанный воедино довольно-таки ветхой запрудой, которую ежевесенне съедает паводок, так что ее приходится насыпать почти заново. Этой весной запруда едва ли не впервые выстояла и на нее оперся просторный пруд; на нем только что отпраздновали Ивана Купалу, а зимой, когда пруд скуют крещенские морозы, на нем же справят и крещение, веселый и незабываемый ледовый праздник. Здесь каждый двор, как в старину Польша, мнит себя «морской державой», потому что обладает выходом к «морю», хоть и небольшим, но вполне достаточным, чтобы поставить мостик для стирки и у самой воды посеять коноплю. А когда конопля подымется, стремясь во что бы то ни стало обогнать соседскую, один из местных чудаков, козел Фабиан (само имя уже проливает кое-какой свет на его особу), выбирает самую высокую и непролазную и устраивает себе там ложе, где можно не только укрыться от жгучей послеобеденной мушиной атаки, но и подумать в одиночестве об этой конопляной державе, история которой вроде бы и не имеет границ во времени…

Фабианов в Вавилоне два — козел и человек, знаменитый здешний гробовщик и мудрец, услуг которого кое-кому из вавилонян не избежать. По метрике он Левко Хоробрый, а по происхождению как будто из рода вавилонских мудрецов, хоть и нет у него на то неопровержимых доказательств. Так вот, по свидетельству этого ревностного знатока родной истории, когда-то наш Вавилон был двухъярусным городом, окруженным валами, остатки которых сохранились и до наших дней; на двух башнях — северной и южной — день и ночь стояла стража. А в центре Вавилона, у самого неба, откуда все предстает в несколько ином свете, будто лежал так называемый Солнечный камень, как у древних инков; по этому камню отсчитывали время — месяцы и годы, хотя, как это делали, позабыто на обоих континентах. Передают и бесчисленное множество других подробностей о прошлом этого раннего поселения, будто бы основанного еще полумифическими таврами, когда чужеземцы вытеснили их с теплых берегов Понта и вынудили искать другое пристанище. Фабиану не верится, чтобы целый народ мог исчезнуть без следа, он допускает, что тавры могли обернуться каким-нибудь другим народом и еще дадут о себе когда-нибудь знать, Что ж, к чему разуверять человека — у погибших народов и без того мало сторонников.

А тем временем Вавилон растерял свое былое величие, давно не стало ни башен, ни двухъярусного города; на месте Солнечного камня стоит истлевшее распятие со времен ордена босых кармелитов, которые в свое время господствовали здесь, пока не прогнал их полковник Богун. Что и говорить, пошатнулся и обветшал Вавилон, запропастилась куда-то последняя пушка, из которой еще не так давно палили в крещение по воображаемому врагу, хотя истинный враг, как понял потом Фабиан, таился в самом Вавилоне.

Ибо сказано же древними о бренности мироздания: «Время бег стремит, все непрочно в мире и преходяще» [1] .

Только стожильный вавилонский люд, в котором издавна перемешалась кровь дальних и ближних народов, остался самим собой, и не угас в душе его жар приязни к родному Вавилону, словно бы время и не нанесло вавилонянам никаких ран. И если на знаменитых глинских ярмарках спрашивали, откуда такие славные лошади, или волы, или парни, то в ответ слышалось исполненное превосходства: «Мы вавилонские!» — словно человек и впрямь явился на ярмарку из бог знает каких древних времен…

Таков Вавилон. То сожжет себя ни за что ни про что, то вновь горделиво засияет со своих бугров цинковыми кровлями вперемежку с бедняцкими соломенными стрехами; то заведет серых волов с такими рогами, что на дороге не разминуться, то переведутся они все до одного, и, глядишь, Вавилон уже без ума от маленьких сильных монгольских коньков, на которых в оно время скакали по этим степям завоеватели; то вдруг воздвигнет, на горе целую семью работящих ветряков; то, опаленный таврийскими ветрами, переходит на ручные мельнички — «жорна», бедствует, даже нищенствует помаленьку, но и

тут держит своих попрошаек в черном теле и не пускает их по миру позориться. Ежели же какой-нибудь беспутный, бывало, и очутится на миру, то уж молчит, откуда прибыл, или, на крайний случай, назовет Чупринки, Козов, а то и самый Глинск. Что ни говорите, а причастность к Солнечному камню и ко всему остальному, чего уж давно нет, но что способно до скончания века тревожить воображение гордых вавилонян, причастность ко всему этому брала свое.

Доподлинно неизвестно, чего хотели основатели Вавилона, давая своему поселению столь претенциозное название. [2]

Пройти в Ворота бога, пронести через них все лучшее, что было за душой?.. Возможно, и так, возможно, тем неведомым людям захотелось подняться над окружающим миром как можно выше. Теперь мы невольно вспоминаем о них, когда лебединая стая, словно сам дух неукротимости, курлычет над нами во мраке ночи, преодолевая кругосветную усталость, или торжественно молчит, перемеряя провисшими шнурками осенние небеса. И хотя людям прекрасное всегда кажется непривычным, но, как утверждает местный философ, в час испытаний они и сами чем-то напоминают ту лебединую стаю в пути. Уж не тем ли подсознательным стремлением к чему-то, и впрямь непостижимо высокому и потому неосмысленному до конца?.. Об этом каждому свойственно иметь собственные понятия, не претендуя, впрочем, на их окончательность и неоспоримость. За то мы и ценим друг друга, что об одной и той же вещи думаем по-разному. На иного и наш Вавилон может с первого взгляда не произвести впечатления. Следует ли из-за этого сразу же укорять равнодушного или невнимательного, тем более что сам Вавилон от этого нисколечко не потускнеет? Не обретя ни славы, ни величия своего знаменитого предшественника, он все же стоит, тогда как тот существует лишь в легендах и мифах, запредельность коих, полагаем, очевидна всем.

Нелепо искать какие-то роковые совпадения в истории, но наш Вавилон, как и его великий тезка, тоже не избежал уничтожения. Это произошло значительно позднее, в годы войны, а пока что Солнечный камень древних, послужи он дольше, мог бы отметить приближение знаменитых тридцатых годов этого неспокойного века. Именно отсюда мы и начнем сию вавилонскую летопись, любезно приглашая в сотоварищи и помощники читателя и стараясь как можно меньше грешить в ней перед истиной и историей. Надеясь довести повествование и до наших дней, не будем все же торопиться, памятуя, что дерзновенный труд равным образом, как и чтение книг, бывает также и непоспешным, хотя кто из нас не жаждет всей душой скорее довести начатое до конца?

С незапамятных временустановилось, что вавилонские невесты, безнадежно засидевшиеся в девках, находили себе женихов на ярмарке, а с некоторых пор на качелях. Это простейшее и убаюкивающее изобретение принадлежит Орфею Кожушному, ныне уже покойному, а в свое время неизменному местному агенту по распространению швейных машин «Зингер» — немецкой фирмы, имевшей своих коммивояжеров во всей Европе и потому для престижа не пожелавшей оставить без представителя и наш Вавилон, не исключено, что спутав его с Вавилоном месопотамским. Во всяком случае, служащий фирмы в одном из писем спрашивал господина Орфея, сохранилась ли знаменитая Вавилонская башня. Тот, полагая, что это важно для его карьеры, ответил утвердительно. Платили агенту с каждой проданной машины, вот Орфей Кожушный и носился по свету, чтобы сбыть их как можно больше. Говорят, он побывал в Сибири и даже несколько раз в самой Маньчжурии и, возвращаясь из дальних краев в родной Вавилон, где ему так и не удалось сбыть ни единого «Зингера», всякий раз заставал у себя новую дочку, одну из которых назвали Мальвою.

Когда же Орфей состарился в своих торговых странствиях, фирма, достигнув, как он полагал, не без его усилий небывалого расцвета, забыла о нем. К тому времени рождавшиеся в его отсутствие девочки подросли, все как на подбор, одна другой красивее, но женихи не больно-то бросались на это добро, поскольку отец ничего не мог дать за дочерьми, кроме них самих. Тут-то и пришло в голову хитрому агенту соорудить у себя во дворе качели, а уж заботу о «покупателях» необычного товара должны были взять на себя сами девушки. Было их то ли пять, то ли все шесть. Средняя, рассказывают, самая красивая, сорвалась с качелей вместе с землемером, который у Зингеров (так их прозвали в Вавилоне) квартировал.